Муж не хочет лечить своего отца от алкоголизма, потому что обвиняет его во всех смертных грехах

Мой муж, Андрей, сидел в доме и смотрел в экран ноутбука, лицо – каменная маска. А в старой бане, что в дальнем углу участка, его отец, Николай Петрович, снова пил. Горько, отчаянно. 

— Андрей, — тихо начала я, — папа… он совсем плох. Вчера упал у калитки. Говорит, сердце колет. Может, вызвать врача? Или… поговорить о лечении? 

Андрей резко вскочил. Глаза вспыхнули холодным огнем.

— Лечении? Его? — голос был ледяным. — Он мать в могилу свел! Своими пьянками, скандалами, унижениями! Каждый рубль пропил! Каждую слезу! Ты знаешь, что я видел? Знаешь, как она плакала? Нет. Не смей мне говорить о нем. Пусть там и сдохнет. Заслужил. 

Его слова резали. Я знала боль его детства – испорченные праздники, пустые холодильники, мать, угасшую от горя и болезни. Его ненависть была огромной, живой, как стена между ним и отцом. Но глядя сейчас на Николая Петровича, который больше походил на тень, чем на человека, я видела не монстра, а сломленного, бесконечно одинокого старика, тонущего в своей же яме. 

На следующий день Андрей уехал по делам. Я набралась смелости и пошла в баню. Запах перегара и немытого тела ударил в нос. Николай Петрович лежал на топчане, бледный, с синюшными губами. Дышал тяжело. 

— Доченька… — прохрипел он, — прости… Всю жизнь… прости… 

Сердце сжалось. Я вызвала скорую. Пока ждали, я собирала белье, в старом комоде, где хранились вещи, я наткнулась на запыленную коробку. Письма. Старые фотографии. И конверт с надписью: «Сыну моему, Андрею. Прочти, когда меня не станет». От его матери. 

Руки дрожали, когда вечером я вручила конверт Андрею. Он хотел швырнуть его, но что-то в моем взгляде остановило. Он молча разорвал конверт. Читал долго. Лицо его сначала оставалось непроницаемым, потом мышцы напряглись, губы задрожали. Он встал, вышел на крыльцо. Я видела, как он сжал листок. Плечи его содрогнулись – впервые за много лет. 

Он вернулся глубокой ночью. Глаза были красными, но не от злости. 

— Мама… — голос его сорвался. — Она писала… просила… когда умрет… простить его. Говорит… он не всегда был таким. До войны… до той травмы… Он пытался… но сломался. Она… любила его. До конца. Просила меня дать ему шанс… ради нее. Ради памяти. 

Он замолчал, смотря в темноту за окном. Стена треснула. 

Через неделю мы стояли в кабинете нарколога. Николай Петрович, похудевший, трясущийся, но трезвый пятый день, смотрел на сына испуганно, как провинившийся ребенок. Андрей подошел к нему. Неловко, скованно. В его руке была старая фотография – молодые родители, счастливые, улыбающиеся, с маленьким Андрюшей на руках. 

— Пап… — Андрей замялся. — Помнишь? Мама… она верила. В нас. Давай… давай попробуем? Для нее. Для… нас? 

Слезы потекли по щекам Николая Петровича. Он не смог говорить, только кивнул. Андрей крепче сжал ладонь отца – нащупывая под грузом обид и боли почти забытую связь. Дорогу назад предстояло пройти долгую, но первый, самый трудный шаг – к прощению – был сделан. В тишине кабинета зазвучал робкий, но живой диалог о лечении, а в окно пробивался первый луч солнца после долгого ненастья.