– Героиню из себя строите! – возмущались пассажиры, когда женщина оплатила мне проезд

Первые лучи солнца только начинали золотить крыши домов, но автобусная остановка уже была полна народу. Люди стояли молчаливые, погруженные в свои мысли, кутаясь в куртки от утренней прохлады. Я ждала свой автобус. Он подъехал точно по расписанию. 

Двери открылись, и пассажиры ринулись внутрь, создавая давку. Я пропустила вперед всех, поднимаясь последней, чувствуя тяжесть в ногах и во всем теле. Мои пальцы инстинктивно потянулись к округлившемуся животу, скрытому под тканью. Лицо казалось чужим, опухшим от усталости. 

Едва я ступила на подножку, как водитель резко захлопнул дверь и рванул с места. Меня бросило в сторону, я едва успела ухватиться за холодный поручень. 

— Эй, полегче там! — раздался возмущенный голос сзади. 

— Никто не заставлял вас ездить, — пробурчал шофер, глядя прямо перед собой. 

Сердце заколотилось. Я расстегнула сумку, торопливо перебирая кошелек, ключи, пачку салфеток. В пальцах оказалась лишь пластиковая карточка. 

— Можно рассчитаться картой? — спросила я. 

— Только наличные, — последовал сухой ответ. 

— Простите, у меня с собой нет… Я не местная… 

— На следующей — выходи, — отрезал он, не оборачиваясь. 

Жаркая волна стыда затопила меня. Я отступила к стеклянной перегородке, стараясь стать как можно меньше, сжимая ручку своей сумки до побеления костяшек. 

И вдруг чья-то рука мягко коснулась моего локтя. Рядом сидела пожилая женщина в простом плаще. Ее лицо было изрезано морщинами, но взгляд был спокойным и ясным. Она молча протянула пятьдесят рублей. 

— Возьмите, деточка, — тихо сказала она. — Вам сейчас не до поисков банкомата. 

— Я не могу… Это слишком… — попыталась я отказаться, но она настойчиво сжала мои пальцы вокруг купюры. 

— Пустяки. Главное — ваше спокойствие. И его, — она кивнула на мой живот. — Теперь идите, присядьте. 

Я кивнула, поблагодарила и отдала деньги водителю. Устроившись на свободном сиденье, я поймала ее взгляд и попыталась улыбнуться сквозь подступавшие слезы. Казалось, на этом все и закончится. 

Но тишина в салоне взорвалась. 

— Вот, развелась тут благотворительность! — резко произнесла накрашенная женщина средних лет. — Полтинник — а внимание на всю карету! 

— Правильно, прецедент создает, — подхватил мужчина в кепке. — Завтра еще двадцать таких безденежных найдется. 

— Сама виновата, надо было готовиться, — вставила третья, помоложе. —Голова на плечах для чего? 

Шквал злобы нарастал. Кто-то ворчал, что «порядок должен быть», кто-то шипел, что «наглеют эти приезжие». Но самые ядовитые стрелы летели в сторону старушки. 

— Вырядилась в благодетельницы! — крикнула та самая женщина, почти поднимаясь с места. — А я, значит, плохая, если не подала? Так, что ли? 

— Никто никому не обязан, — поддержал ее сосед. — А вы, бабка, не высовывались бы. Героиню из себя строите. 

— Знаем мы таких! Потом по всем каналам будут жаловаться, что у них последнее отобрали! 

Пожилая женщина не произнесла ни слова в ответ. Она смотрела в запотевшее окно, и на ее лице не было ни тени обиды, ни злости — лишь какое-то глубокое, безмятежное спокойствие. 

Я сидела, опустив голову, чувствуя, как каждое грубое слово впивается в кожу. Автобус продолжал свой путь, подбирая новых пассажиров, которые с удивлением оглядывали наш взвинченный салон. 

Когда мы подъехали к площади, я поднялась. Дверь открылась с шипением. Перед тем как шагнуть на асфальт, я обернулась. Мой взгляд скользнул по этим разгневанным, искаженным лицам. 

— Как же вам, должно быть, тяжело… жить с таким сердцем, — произнесла я и вышла. 

Автобус стоял, и из его открытой двери не доносилось ни звука. В салоне воцарилась тишина. Я оглянулась, кто-то смотрел в пол, кто-то — в свои телефоны, стараясь не встречаться глазами с другими. А та женщина все так же смотрела в окно. Она не искала оправдания и не ждала покаяния. Она просто была Человеком среди тех, кто на мгновение забыл, что это значит.