Сегодня мы наговорили на 10 лет, или почему слово «донос» не переводится на английский язык

 

Иду что-то злая. Передо мной крутой «мерс» с закрытыми бумажкой номерами. Меня давно уже тревожат владельцы очень дорогих машин, которые никогда не оплачивают парковку. И давно уже мне мечталось что-то в этом роде. Ну вот, со злого куража решила бумажку сорвать. Подошла — хрусть — бумажка отлетела с преувеличенным шумом. И что-то недоброе я сразу почувствовала. Прям под ложечкой засосало.

Что-то, чувствую, не то. Оглядываюсь, опа, а владелец авто, оказывается, в машине сидит. Выходит такой огромный дядя и медленно движется ко мне. Думаю, все. Или, думаю, убьет, или, думаю, лучший метод защиты, нападение... Продолжение следует.

Когда Эрик сбежал в США, у него на руках было двое маленьких детей, 100 долларов в кармане и ни слова в английском вокабуляре. Он стал работать налево: чинить битые машины во дворе. Первое письмо из муниципалитета пришло через неделю: «Вы не имеете права чинить машины во дворе». Эрик все убрал. Какое-то время все было тихо. Эрик исследовал окрестности, убедился, что с дороги не видно совершенно ничего, и ночью притащил во двор новый грузовик. Через два дня из муниципалитета пришло письмо: «Вы нарушаете закон». Да что ж такое...

Соседей было двое. Один держался на дистанции, а другой, Раф, был большим другом семьи, они ходили друг к другу на шашлыки, пили водку, гордились детьми. Раф был потомственный американец, в четвертом или пятом поколении – это, конечно, повод для гордости, никто не спорит.

Эрик колебался. В его системе ценностей донос был тяжелейшим из грехов, и помещался непосредственно в девятом, самом страшном круге ада, в котором, как это нам хорошо известно из Данте, как раз и помещаются предатели. Он решился не сразу, но решился. Больше вариантов не было.

- Раф, извини меня, пожалуйста, ты меня, часом, не закладываешь?..

- Да, я – честно глядя в глаза другу, ответил тот.

Эрик (бывший наш человек) обалдел. Так не бывает, решил он: сперва вместе есть шашлыки, потом втихаря закладывать, потом гордиться этим? Такого еще не было в его опыте...

- Погоди-ка, Раф, так нельзя!... Продолжение следует.

Если сравнивать два слова: русское «донос» и английское «report», то сразу обнаружится вся эта путаница. Хотя это и прямой перевод, казалось бы... Но слово «донос» – оскорбительное. А слово «репорт» – не то чтоб хвалебное, нет, но нейтральное.

К факту доносительства средний американец относится положительно. В то время как в России факт доносительства — морально маргинальный акт. В Америке с первого класса детей учат, что надо сообщать (report) учителю о том, кто списывает. Это похвально. Дети это усваивают.

В России если ты честно учился, получил заслуженный балл, а твой сосед в это время курил бамбук и готовил шпоры, и тот же балл получил нечестно, а ты об этом расскажешь – то подлость совершил ты. Странно, да? Как-то так вышло, что то, что законно – то подло.

Возможно, дело в отношении людей к полиции, правосудию, власти. Когда добропорядочный американец «report» на своего соседа, друга или даже любимого в полицию – он полиции доверяет, он уверен, что там с другом поступят по закону. В России власть и народ разделены такой стеной, что сдать человека властям — все равно что сдать врагу. Людям более-менее понятно, что полиция и правосудие не для того, чтобы защищать народ от преступников, а чтобы — власть от народа.

В советское время донос был искусственно привит обществу. И популяризован. Потом опозорен. Сейчас донос снова входит в моду, поощряется. Павлик Морозов попеременно становится то героем, то предателем. Но как бы ни участились факты доносительства, все равно на нашей почве и в нашей голове они останутся фактами маргинальными в моральном смысле. Осуждаемыми. Тут и всплывает серьезная заноза в нашем опыте, и опыте родителей.

Еще совсем недавно доносами заваливали все учреждения. Их поощряли. В 1937 году в прессе появились статьи, рекомендовавшие сообщать властям о разговорах, которые ведут соседи. Расходясь после разговора с друзьями, люди подытоживали: «Сегодня мы наговорили на десять лет»...

Надежда Мандельштам вспоминала, что до 1937 года к доносам все-таки применялся критерий хоть какого-то правдоподобия и совсем маразматичные отбраковывались. Так был забракован донос, который сообщал, что Ахматова, Пастернак, и Мандельштам вели антисоветские разговоры и из квартиры слышалась стрельба. Вторая часть (та, что про стрельбу) все загубила. Иначе бы доносу дали ход. Донос отражал богатый внутренний мир и объем фантазии доносчика. И Шариковы на этом фоне казались профессорами Преображенскими.

У людей развились две болезни: одни подозревали во всяком человеке стукача. У других развилась настоящая фобия: что их примут за стукача.

Когда в оттепель фонтан доносов решили заткнуть, он уже не затыкался. Инспектор Министерства просвещения просил на собрании преподавателей̆ перестать писать доносы и строго предупреждал, что анонимные вообще читаться не будут. В это никто не поверил.

У всех, кто был в оппозиции к власти: и у диссидентов, и у уголовников (и я не могу определить, кому мы как общество наследуем: «диссиде» или «блатным») доносительство – западло.

И нам всем вполне ясно, как можно оценивать ситуации, когда кто-то строчит донос на «оскорбление чувств», «совращение молодежи», «антиправительственную агитацию», рассчитывая, что человека посадят.

Но я оказываюсь в явном меньшинстве, когда сегодня любое противозаконное действие поддерживается. Некто припарковался посредине тротуара, его эвакуируют – все бросаются его спасать и искать его по социальным сетям. Я часто вижу такие сообщения и советы, как лучше заклеить госномера, и слышу знакомую интонацию «вставай, страна огромная». А если в этом хоре спасающих вдруг и попадается один-единственный удивленный комментарий: «а почему не припарковаться правильно?» – то он мой. И я знаю, что читатель меня осудит за срывание бумажки: не дала честному человеку с большой дороги обойти закон.

...«Те чо, больше всех надо!» — произнес знаменитую фразу владелец крутого авто с бумажкой (уже без). Люблю я эту «фразу», в ней все прекрасно. Чутье подсказывало, что сейчас меня будут бить, может быть, даже ногами. И смекалка помогла «наехать» первой. «Вам, что, не писан закон? Люди паркуются тут за деньги» — сказала я голосом Греты Тунберг и направила на него оружие – мобильный телефон. А перед истерической харизмой Греты бессильны даже громадные водилы крутых тачек. Он зло обматерил меня и уехал.

...Эрик, — сказал Раф и положил тому руку на плечо, — я тебя очень уважаю, я радуюсь успехам твоих детей, я люблю, как ты готовишь шашлыки, мой дом – твой дом. Но я всегда буду докладывать о тех случаях, когда ты нарушаешь закон. Мы в этой стране уже пять поколений и ни разу не нарушили закон. А если каждый иммигрант нарушит закон, это уже будет Советский Союз.

— По-русски это называется «стукач», — подумал Эрик, но промолчал. Потому что за каждое лишнее слово получил бы на себя «рапорт» в полицию от доброго соседа... И дважды перекрестился, когда Раф, наконец, съехал. С глаз долой, как говорится.