– Я тебя не держу, своих детей прокормлю сама! – ответила мужу, который начал попрекать меня деньгами

Я стояла у плиты, помешивая гороховый суп, который уже успел подгореть с одной стороны. За спиной в комнате кричала Маша — у нее снова резались зубки, а старшие, Степан и Лиза, что-то яростно делили, гремя кубиками. В висках стучало, и это мерзкое чувство вины, что я не могу одновременно успокоить всех троих, уже стало привычным фоном. 

Дверь открылась и в дом вкатился Макс. От него сразу потянуло дешевым табаком. Он швырнул ключи на тумбу и прошел на кухню, тяжело дыша. 

— Накормишь, Ань? С работы еле дошел. Желудок сводит. 

Я не обернулась, продолжая вглядываться в кастрюлю, как будто там было решение всех проблем. 

— Иди, откуда пришел. Где тишина и спокойствие. Где тебя кошельком не считают. Там и поешь. 

Он замер. Я чувствовала его взгляд у себя за спиной. Мозг его, наверное, лихорадочно соображал, но язык, как всегда, опередил. 

— Анна, не дури. Могу уйти. 

— Иди. Выход показать? 

— Да я-то уйду! — его голос сорвался на крик, заглушая плач Машки. — А ты как останешься одна со своим… сборищем? Кому ты такая нужна? За мужика бороться надо, а ты меня в шею? Мама права — от меня только деньги тебе нужны! 

Волна злости накатила и на меня. Я, наконец, повернулась к нему. Он стоял, красный, с перекошенным лицом. 

— Знаешь, Макс, деньгами меня попрекать — последнее дело. Наслушалась за этот год. Ты ведь знал, что у меня дети. Знал, что они для меня на первом месте. Я же отказывалась за тебя замуж, а ты помнишь, что говорил? 

— Мало ли что я говорил! — отмахнулся он. — Сказал и сказал. 

— Ты сказал, — мой голос стал тихим, — что для настоящего мужчины чужие дети — не помеха, а счастье. Если любит. Выходит, помеха? Устал, кормилец? А я своих на тебя не вешала. Прости, что пришлось тебе две недели побыть с ними, пока я с твоей, между прочим, дочерью в больнице лежала. Обеспечивать устал? А себя-то можешь обеспечить? 

Он молчал, сжав кулаки. 

— Я тебя не держу, — продолжила я. — Не вцепилась, не требую золотых гор. Своих детей прокормлю и сама. Ты знаешь, что не прав. Знаешь, что тот, кто тебя подбивает — эгоист. Но ты всё равно здесь пытаешься на меня обижаться. Так что иди. Ждет ведь. 

Он смотрел на меня, знал, что речь о его матери. Знал, что я права. Он прошел мимо меня к раковине, помыл руки. Подошел к плите, взял у меня из рук половник. 

— Отойди, подгорело уже. Иди к детям. Я всё тут доделаю. 

Я не двигалась с места, не веря этому внезапному затишью. Он помешал суп, выключил огонь и, не оборачиваясь, прошептал так, что я едва расслышала: 

— Прости. 

Он повернулся ко мне. 

— Я сволочь. Я всё знаю. И про больницу, и про то, что ты одна троих тащила. Я просто… — он безнадежно махнул рукой. — Слов не знаю таких, чтобы всё отменить. Но я… я остаюсь. Если позволишь. Научусь. Я ведь их тоже люблю, понимаешь? И тебя. 

Он впервые за долгие месяцы посмотрел на меня не как на источник проблем, а как на женщину. И я сделала шаг ему навстречу. Не для примирения, а для того, чтобы попробовать начать всё сначала.