Я доверяла ему 30 лет, а он находил счастье не только в нашей семье, но и на стороне

Я доверяла ему 30 лет. Три десятилетия, за которые мы пережили четыре переезда, рождение двоих детей, смерть моей матери и его отца, два кризиса на работе и один пожар в дачном доме. Мы научились молчать друг другу о мелочах: о не выключенном свете в ванной, о привычке оставлять кружки на подоконнике, о том, как он храпит, повернувшись на спину. Молчание казалось нам цементом, скрепляющим стены семьи. Теперь я понимаю: он строил параллельный дом, где тишину разрывал смех чужих женщин. 

Мы встретились в институтской библиотеке. Он искал учебник по сопромату, я — томик Ахматовой. Наши руки соприкоснулись на полке. «Поэзию не стоит прятать в технический раздел», — сказал он, и я рассмеялась, хотя шутка была плоской. Через год мы поженились. На свадьбе отец шепнул мне: «Он смотрит на тебя, как на чудо». Папа ошибался. Чудеса для Виктора быстро становились рутиной. 

Первые пятнадцать лет я верила в нашу исключительность. Он задерживался на работе — я грела ужин. Возвращался с запахом дешевого парфюма — шутила, что новый секретарь явно покупает духи в переходе. Когда в его телефоне замигал чужой номер, я выключила экран и продолжила мыть посуду. Предательство не врывается громом — оно просачивается щелями в ежедневных ритуалах. 

Правда пришла в четверг, обычный, скучный четверг. Я сдавала кровь на анализы, и медсестра, закатывая рукав, спросила: «Вы же не первый раз у нас? Недавно видела вас с мужем». Игла вошла раньше, чем я успела сообразить: Виктор ненавидит больницы. Дома открыла его ноутбук — пароль остался прежним, день рождения дочери. В истории браузера — клиника, анализы на ЗППП, дата совпадала с его командировкой. 

Той ночью я выпила бутылку красного, которую берегла к нашему юбилею. Вино пахло железом и вишней, смешиваясь со вкусом предательства. Он спал, повернувшись спиной, как всегда. Я считала позвонки под его пижамой и думала, сколько раз чужие губы касались этой родинки ниже лопатки. 

Утром сказала, что еду к подруге. На самом деле — к нему в офис. Секретарша Марина, двадцать пять лет, кольцо с аметистом на безымянном пальце. «Виктор Николаевич на совещании», — щебетала она, и я вдруг поняла: он дарит всем нам одинаковые кольца. Мое — с сапфиром, ее — с аметистом, у кого-то еще, наверное, с гранатом. Украшения как маркеры собственности. 

Дети приехали через день, будто почувствовали. Дочь плакала, сын молча ломал зубочистки. «Прости папу, мам, — умоляла Лена, — он же любит нас». Но я видела, как дрожат ее пальцы, обвивающие стакан. Она боялась стать мной — женщиной, которая в 56 лет осталась с разбитым зеркалом вместо жизни. 

Сегодня, разбирая его вещи, нашла коробку с письмами. Конверты разные, чернила синие и фиолетовые. Одно письмо выпало, датированное 1998-м годом. «Витя, малыш уже шевелится...» Подпись — «твоя Катюша». Нашему младшему в 1998-м было три года. Я сидела, сжимая бумагу, и смеялась, пока смех не превратился в истерику. Тридцать лет — это не брак. Это срок давности. 

Завтра иду к юристу. Дом продадим, деньги разделим. Сын предлагал переехать к нему, но я сняла квартиру у ботанического сада. Вчера купила горшок с кактусом — колючий, упрямый, пьющий свет. Научилась заказывать такси через приложение. Вечерами слушаю подкасты о женщинах, которые в сорок открыли бизнес, в пятьдесят пробежали марафон, в шестьдесят уехали в Азию учить тайский. 

В зеркале иногда ловлю свой взгляд и удивляюсь: в глазах, которые три десятилетия искали оправдания в морщинах мужа, теперь живет тихое любопытство. Кто я, если не «жена Виктора»? Пока не знаю. Но впервые за тридцать лет мое молчание принадлежит только мне.