Свекровь обратилась в органы опеки и сообщила, что я злоупотребляю алкоголем

Мать Михаила, моего тогда еще жениха, с первых минут нашей встречи обрушила на меня шквал откровенно бесцеремонных расспросов. Ее интересовали вещи, которые по всем неписаным законам должны оставаться за закрытой дверью личного пространства. Я чувствовала себя как на допросе, где вина подразумевается изначально. 
 
Меня останавливала мысль, что это самый родной для Михаила человек, а потому грубить или проявлять недовольство — непозволительно. Теперь я жалею, что не нашла в себе сил тогда же четко обозначить границы. Таким личностям понятен только язык прямой конфронтации. Угодить ей было невозможно в принципе. 
 
С тех пор наши отношения не изменились. Я избрала тактику дистанцирования, понимая, что не обязана поддерживать связь с тем, кто вызывает у меня лишь неприязнь. Мы избегали открытых ссор, но тихое напряжение витало в воздухе при каждой нашей редкой встрече. Михаил всегда признавал, что его родители — люди со сложным нравом. Я никогда не препятствовала его общению с ними. 
 

— Езди к ним один, помогай, сколько душе угодно, — говорила я ему. — Но, пожалуйста, не вовлекай меня в эти визиты. Мне там невыносимо тягостно. 
 
Он и сам порой признавался, что им становится не о чем говорить. Их жизнь на пенсии свелась к бесконечному просмотру телесериалов. 
 
Но недавно случилось нечто, перевернувшее мое восприятие этой семьи. Михаил уехал в командировку на несколько дней. Мы с дочкой остались одни. Ей всего год, и ее режим для меня — закон. В тот вечер, уложив малышку, я наконец-то смогла выдохнуть. В квартире воцарилась редкая тишина. Тогда я принимала сироп от кашля. Не думая ни о чем плохом, я отпила немного прямо из горлышка, чтобы прогнать першение. После этого я сразу легла спать. 
 
На следующее утро, пока я кормила Аленку завтраком, раздался звонок. Свекровь, едва переступив порог, устремила пристальный взгляд на стол, где стоял тот самый пузырек. 
 
— Это что у тебя? — спросила с ехидцей. — Употребляешь при ребенке? 
 
Я пожала плечами, не видя за этим вопросом ничего, кроме привычной попытки уколоть. 
 
— Это лекарство от кашля. 
 
Казалось, инцидент исчерпан. Но через два дня в нашу квартиру пришла сотрудница органов опеки. Она сообщила, что поступил сигнал о том, что я якобы злоупотребляю горячительными напитками, находясь с малолетним ребенком. 
 

Инспектора я смогла убедить в абсурдности обвинения. Все обошлось. Но вот равнодушие Михаила, который к тому времени уже вернулся, стало для меня настоящим ударом. Он был дома во время этого неприятного визита и все видел своими глазами. Однако, когда я попыталась обсудить с ним произошедшее, он лишь отмахнулся: 
 
— Ты преувеличиваешь. Мама просто, наверное, побеспокоилась. 
 
— Побеспокоилась? — не поверила я своим ушам. — Она написала заявление, в котором оклеветала меня! Это уже не просто бестактность, это подлость. 
 

Он промолчал, уткнувшись в телефон. Это было слишком. Мы ссорились лишь по одному поводу — из-за его семьи. Им не нравилось все: моя внешность, моя карьера, то, что я не готова была все свое время посвящать их даче. Но то, до чего она додумалась сейчас, переходило все мыслимые границы. Я не пьяница, я позволяю себе лишь немного вина по большим праздникам. А она, не моргнув глазом, обвинила меня в том, чего нет, поставив под угрозу самое дорогое — мою дочь. 
 
И теперь я ловлю себя на мысли, что бежать от этой семьи нужно было давно. Я люблю Михаила, но наша совместная жизнь возможна лишь до тех пор, пока в нее не вмешиваются его родные. А они будут вмешиваться всегда. И он всегда будет на их стороне.