Надоело быть прислугой в семье сына, нашла в себе силы сказать «нет»

Вот уже шесть лет я живу в квартире своего сына. Сначала мне казалось — поживу немного, помогу с малышами. Но дни слились в однообразную вереницу: подъем на рассвете, каша для внуков, дорога в школу, бесконечные очереди в супермаркете. К семи вечера на столе обязательно дымился суп, отбивные лежали ровными рядами, а на подоконнике остывала свежая выпечка. Дима с Лидой возвращались усталые, быстро опустошали тарелки и растворялись в телефонах. 
 
Ни разу я не услышала простого «Как ты, мам?». Я стала частью интерьера — надежной, как микроволновка, немой, как стенной шкаф. А когда-то у меня был собственный мир: я вела отчетность в небольшой фирме, собирала марки, по воскресеньям ходила в кино. Своя уютная квартирка с балконом, заставленным геранью. Но сын однажды попросил: «Ты же свободна, а мы на работе пропадаем». Я согласилась на время. Время растянулось. 
 

Мне определили место в бывшей гардеробной. Узкая кровать, старенький комод — больше ничего. У Кати, старшей внучки, — целый спортивный уголок. У младшего, Артема, — громадный стол для лего. Мне же шептали: «Тебе же много не нужно, ты же дома». Я и была «дома» — но не у себя. 
 
Все перевернулось в один день. Я стояла в магазине, разглядывая яблоки, и слышала, как пожилая женщина в элегантном плаще живо рассказывает подруге о поездке в Прагу с дочерью. О том, как они вместе выбирали ей новое пальто. Во мне что-то надломилось окончательно. Я вышла на улицу с пустой сумкой. 
 
Дома меня ждали внуки. 
 
— Ба, а что на ужин? — Артем тянул меня за рукав. 
 
Я молча прошла в свою каморку и прилегла. Впервые не стала готовить. 
 

Через час дверь распахнулась без стука. 
 
— Мы есть хотим! — заявил внук. 
 
— А я хочу, чтобы меня слышали, — вырвалось у меня. — Я хочу читать книгу в тишине. Что теперь? 
 
Лицо Димы, когда он вернулся, выражало чистое недоумение. 
 
— Мама, в чем дело? Дети голодные! 
 
— А я усталая, — просто сказала я. — Усталая от того, что меня не замечают. 
 
— Мы же… ценим твою помощь, — запнулся он. 
 
— Помощь? — я села на кровати. — Я отдаю вам почти всю пенсию. Я глажу, мою, готовлю. Я стала приложением к плите. 

 
В тот вечер мы договорились, что я буду помогать три дня в неделю. Остальное — их забота. А однажды, случайно подойдя к кухне, я услышала сдавленный голос невестки: 
 
— Надо было нанять нормальную няню, а не обременять себя… 
 
Я не расслышала конца фразы. Слово «обременять» прозвучало для меня ясно. Я была обузой. Бесплатной, но обузой. На следующее утро я позвонила в агентство. Мою старую квартиру сдавали, но договор скоро истекал. Решение созрело само. 
 
— Я уезжаю, — сообщила я сыну за завтраком. 
 
— Но как же мы?.. И финансы? — первым делом спросил он. 
 
Не «останься», а «финансы». Сердце сжалось. 
 
В последний вечер я накрыла прощальный стол — щи, пироги с капустой. Ели в тягостном молчании. Только Катя прижалась ко мне: 
 
— Бабуль, я буду приезжать, можно? 
 
— Конечно, родная. Буду тебе варить какао и печь оладушки. 
 

Такси увозило меня через спящий город. Я села на свой старый диван, и по щекам потекли слезы — не от печали, а от странного, забытого чувства свободы. Вечером я сварила себе кофе, достала единственную кружку с тюльпанами. Сидела на кухне, слушала тишину и никуда не спешила. Наконец-то. 
 
Прошло полгода. Моя квартира ожила. Я переклеила обои — светлые, с едва заметным цветочным узором. Здесь снова пахнет мной — ванилью из духов, пыльцой от герани на балконе, страницами книг. 
 
Каждую субботу утром звонок в дверь выводит меня из медитации за вязанием. Это Катя. Мы с ней, как две подружки, возимся на кухне. Она учится лепить вареники с вишней, а я учусь у нее современным песням, от которых у меня в голове приятная каша. 
 
Артем звонит нечасто. Короткие, скомканные разговоры: «Привет, бабуль, как дела? У меня все ок». И в этих двух минутах я слышу не требование, а робкую попытку дотянуться. 
 
Сын перечисляет мне ежемесячно сумму, которую я раньше оставляла на продукты. Ни слов, ни объяснений. Я воспринимаю это как его немую, неуклюжую благодарность и попытку восстановить справедливость. Иногда он пишет: «Все в порядке?». Я отвечаю: «Все хорошо». Пока это наш язык, и нам его хватает.