Мне стало стыдно за сына, который платит мизерные алименты на собственных детей

Я стояла на пороге и сжимала в руках эти новые ботинки. Качественные, дорогие. В душе поднималась обида за сына. 

— Откуда у Вовки такая обновка? Фирменные, я вижу! Ты хоть знаешь, сколько они стоят? 

В квартире пахло едой, Катя готовила ужин. 

— Знаю. Около пяти тысяч. 

— Пять тысяч! И это на те деньги, что Леня присылает! 

Она горько усмехнулась. 

— Леня переводит четыре с половиной тысячи. На обоих. В месяц. Вы в курсе? 

Не могло этого быть. Он клялся, что отдает почти все. 

— Не верю! Он говорил, что отдает больше половины! 

Она показала мне экран с переводами. Пришлось надеть очки. Цифры были безжалостны. Всего четыре перевода за несколько месяцев. Смешные суммы. 

— Но… он же обещал… 

— Он много чего обещал. Я подрабатываю по вечерам. Вот и весь секрет. 

— Врешь! Ты просто не умеешь распоряжаться его деньгами! 

И тут она взорвалась. Глаза блеснули от злости и усталости. 

— Вы серьезно? Я встаю в пять утра! Полгода назад Вове нужны были дорогие витамины — Леня даже не поинтересовался! Где он, ваш идеальный сын? 

Я попыталась защитить его, сказать о работе, но ее слова резали, как нож. Она кричала про его работу на складе и официальную зарплату в семнадцать тысяч, а я чувствовала опустошение. Из-за двери выглянул испуганный Вовка, и это стало последней каплей. Я ушла с одной мыслью: «Он не мог так поступить». 

Дорога к его дому казалась бесконечной. Я кипела от возмущения. 

То, что я увидела, открыв дверь его квартиры, повергло меня в шок. Бардак, пустые банки, запах затхлости и перегара. Он стоял передо мной небритый, в мятых штанах, и оправдывался с похмелья. Когда я спросила о работе и деньгах, он начал путаться, а затем, под давлением, выпалил о подработке грузчиком с доходом в пятьдесят тысяч. 

Я, не помня себя, схватила первую попавшуюся вещь — тяжелую стеклянную пепельницу — и ударила его по плечу. Он взвыл от боли и непонимания. А я кричала, рыдая, о его детях, о Кате, которая пашет день и ночь, о его отце, которому было бы стыдно. Я говорила, что мне стыдно за него. Видя его синяк и растерянное лицо, я села рядом и сквозь слезы умоляла его одуматься, стать мужчиной, помочь своим детям. 

На следующий день он побрился и поехал к ним. Я знала это, потому что Катя сама мне позвонила. Ее голос дрожал, когда она благодарила меня. Я сказала, что стыдно, что ударила, но иначе было нельзя. Она ответила, что главное — результат. 

Вечером Леня позвонил мне. Рассказал, что ужинал с детьми, что они говорили с Катей. В его голосе снова была та теплота и ответственность, которых я не слышала много лет. Я положила трубку. Может, этот нелепый синяк на плече сына стал не следствием гнева, а началом его исцеления. И я позволила себе надеяться.