– Ты всегда была неблагодарной! – закричала мама, которая испортила мне здоровье еще в детстве

Этот разговор настиг меня там, где я чувствовала себя в безопасности — на дне рождения маленького племянника. Моя невестка, Катя, тихо пожаловалась, что её сын стал щуриться, разглядывая буквы в книжке. 

— Надо бы к окулисту сходить, — вздохнула она. 

И тут, словно коршун, в наш тихий разговор впилась мать. 

— Что за ерунда! — возмутилась она. — Нечего ребенка по врачам таскать. Я тебе лучше рецепт дам. Нужно каждый день натощак… 

Я не дала ей договорить. 

— Хватит! — отрезала я, заставив ее замолчать. — Я не позволю тебе калечить и этого ребёнка! Ты мне всю жизнь испортила своими советами. 

Мать смотрела на меня в упор, не понимая. 

— О чём ты? У меня просто метод другой, природный! 

— Посмотри на меня! — потребовала я, снимая очки. Мир превратился в расплывчатое марево смазанных красок и неясных силуэтов. — Без этих стёкол я не вижу ничего. И виновата в этом только ты. Что ты исправила? Чем помогла? 

Мне было восемь, когда я впервые пожаловалась, что буквы в учебнике пляшут и сливаются. Вместо кабинета окулиста меня ждал стакан свежевыжатого морковного сока и тарелка черники. Мать была непреклонна: «Очки — это клеймо на всю жизнь. Над тобой будут смеяться». Она сама выросла в деревне, где очкарик был белой вороной, и этот страх сидел в ней глубже, чем забота о моём здоровье. 

Помню, как мои одноклассники уже вовсю щеголяли в новеньких оправах, а я, краснея от стыда, подходила к самой доске, чтобы списать задание. Голова раскалывалась к концу каждого урока от постоянного напряжения. Однажды наша учительница, Анна Сергеевна, отвела меня в сторону и спросила, почему родители не занимаются моими глазами. Я, опустив голову, пробормотала что-то про мамины методы. 

В тринадцать лет моё зрение упало так, что я не могла разглядеть номер подъезжающего автобуса. Тайком от матери я пошла к бабушке. Та, вздохнув, достала с антресолей старые очки деда. Я надела их — и ахнула. Листья на деревьях снова стали резкими, каждый отдельный листочек, а не просто зелёное месиво. Это был шок — увидеть мир вновь. 

Но мать, обнаружив мою находку, пришла в ярость. 

— Ты что, это старьё нацепила? Немедленно сними! 

— Мам, я же наконец всё вижу! — умоляла я. 

— Видишь? Ты хочешь быть посмешищем? Выброси эту гадость! Лучше ешь варёную свёклу, в ней все витамины для глаз! 

Она выбросила дедовы очки. А я выучила цену молчанию и тайне. 

В выпускном классе меня спасла всё та же Анна Сергеевна. Она заметила, как я, почти уткнувшись носом в учебник, пытаюсь готовиться к экзаменам. На следующий день она отвела меня в оптику, и сама оплатила стёкла и лёгкую, почти невесомую оправу, которые стали моим пропуском в мир чётких линий и ясных красок. 

С тех пор я свела общение с матерью к минимуму. Родственные встречи, общие праздники — вот единственные точки соприкосновения. И вот теперь этот праздник. 

Она вскочила из-за стола, лицо пылало обидой. 

— И всегда ты была неблагодарной! — выкрикнула она. — Я желала только добра! Кто на тебе, в таких колёсах, женится-то? Глаза испортишь окончательно! 

Я не стала ничего отвечать. Я просто посмотрела на Катю — взглядом, полным решимости и обещания. Она молча кивнула: завтра же они с сыном поедут к врачу. Я взяла сумочку и вышла в прохладный вечерний воздух, дыша полной грудью. Цепь разорвана. И это главное.