Студенты-платники стали такими нежными: скажешь им слово – сразу бегут жаловаться

Помню, как в третьем классе, получив «хорошо» по диктанту, я закрылась в туалете и плакала, чтобы никто не услышал. Я тогда искренне верила, что любая ошибка в тетради — это следствие моей собственной небрежности, личный промах, который нужно было предвидеть. 

Позже, взрослой, мне было неловко за ту девочку с её наивным максимализмом. 

Всё перевернулось, когда я сама начала преподавать. Сначала — в техническом университете, где учатся ребята, в основном поступившие по высокому конкурсу. Работать с ними — одно удовольствие. Они могли с хохотом сказать: «Марина Сергеевна, у меня тут полная каша в голове, сейчас разберусь!» — если я указывала на ошибку в расчётах. Их реакция была здоровой, спокойной, без надрыва. Знания были для них приоритетом, а не поводом для демонстрации обид. 

Всё изменилось, когда мне поручили занятия на одном гуманитарном отделении, где учились почти исключительно на платной основе. Там я впервые столкнулась с иным миром. 

Помню первую же пару. Я попросила представить свои проекты. Один молодой человек, с идеально уложенными волосами и дорогим планшетом, начал говорить. Речь была гладкой, но полной фактических несуразностей. Я мягко остановила его, чтобы уточнить спорный момент. 

— Зачем вы меня перебиваете? — его голос вдруг стал пронзительным. — Это нарушает мой творческий поток! Вы подрывают мою уверенность! 

Я остолбенела. Передо мной сидел не студент, желавший разобраться в предмете, а хрупкий сосуд с амбициями, которому, казалось, преподавали не историю искусств, а курс по охране собственного эго. 

А был ещё эпизод с девушкой на экзамене. Она тянула билет и замерла. Минута, вторая. В аудитории повисла тишина. 

— Я не могу, — вдруг выдохнула она, и её глаза наполнились слезами. — У меня сейчас будет паническая атака из-за этого давления. Вы меня провоцируете. 

Я предложила воды, попыталась успокоить, сказала, что можно просто побеседовать на одну из знакомых тем. 

— Нет! — она резко встала, едва не опрокинув стул. — Вам просто нравится смотреть, как люди страдают! Я буду жаловаться! 

И ушла, хлопнув дверью. 

Моя коллега, которая вела у них другой предмет, лишь грустно улыбнулась, когда я поделилась этим: 

— У них у всех теперь такой диагноз — «невыносимость дискомфорта». Поправляешь конспект — покушаются на их идентичность. Ставишь законную оценку — наносят психологическую травму. Они приучили себя думать, что любое замечание — это акт агрессии. 

Я вспомнила свою учёбу. Мы боялись не задеть чувства преподавателя, а показаться неподготовленными. Стыд за собственное незнание был куда сильнее мнимых обид. Мы видели в педагогах носителей опыта, а не обслуживающий персонал, обязанный создавать исключительно комфортную среду. 

Теперь же я наблюдаю другое. Нынешние студенты часто носят свою уязвимость как щит и меч одновременно. Им с юности внушили, что главное — это их внутреннее состояние, а вовсе не результат или усилия. Мир знаний со всеми его сложностями и необходимостью преодоления подменяется риторикой о безопасном пространстве, где «нельзя» оказывается важнее, чем «надо попробовать». 

Иногда, глядя на их обиженные лица, я думаю о той маленькой девочке, плакавшей из-за четвёрки. Ей и в голову не пришло бы винить кого-то ещё. Её стыд был оборотной стороной ответственности. А сегодня ответственность старательно перекладывается, а её место занимает уязвлённое самолюбие, одетое в тогу права на абсолютный психологический комфорт. 

И становится немного грустно от этого тихого, но такого повсеместного отказа от простой мысли: взросление начинается там, где заканчиваются оправдания.