Мать требует оплачивать лечение отца-алкоголика, а я больше не хочу участвовать в этом унизительном спектакле

Моя мать снова начинает свой безнадежный крестовый поход. Ее очередная миссия — вернуть к жизни моего отца, для которого бутылка стала единственным смыслом. Это ясно, как день, любому, но только не ей. В ее взгляде — не надежда, а какая-то фанатичная решимость, словно она одна может противостоять болезни, пожирающей его больше двадцати пяти лет. 
 
Его редкие периоды затишья сложно назвать трезвостью. Обычно это следствие тяжелого отравления, после которого он неделями приходит в себя в больничной палате. Потом мать уговаривает его на очередной укол, и на пару месяцев в доме воцаряется обманчивое спокойствие. А затем все рушится. 
 

Я с детства не помню его другим. Он не злой, нет. Напротив, в подпитии он становится сентиментальным и многословным. Но от этого не легче. Десятилетия его жизни просто испарились, превратились в алкогольный туман. 
 
Мое детство прошло под аккомпанемент его хриплого кашля и в облаке специфического запаха, который въелся в стены, в мебель, в одежду. Денег у нас никогда не водилось. Он трудился урывками, а те гроши, что удавалось заработать, оседали в ближайшем ларьке. Мы существовали на скромный заработок матери, и даже эти средства он умудрялся выкрасть и пропить. 
 
Почему она не ушла? Первый ее аргумент: он не поднимает на нас руку. Раз так, значит, не все потеряно. Второй довод — она не может оставить слабого человека в беде. Ее долг — вытащить его из пропасти. И она тащит, уже много лет, сгорбившись под тяжестью этой ноши. 
 
О том, что своим жертвенным служением она калечит и мою судьбу, мать не задумывается. У нее высокая цель — победить болезнь. Я умоляла ее, плакала, пыталась до нее достучаться. Но она лишь злилась, слыша такие речи. Для нее это было предательством. 

 
— Тебя обижают? Нет. Живешь под крышей, одета, обута. Чего тебе еще не хватает? — горячилась она. 
 
Да всего не хватало! Мне не хватало нормального отца. Его пассивность не делала ситуацию лучше. Я уверена: даже прояви он жестокость, она бы осталась. Продолжала бы нести свой крест, видя в этом особую добродетель. 
 
Я всегда была для нее на втором плане. Она не понимала, как мне было мучительно стыдно, когда одноклассники показывали пальцем на его фигуру, сидящую в грязной канаве. 
 
Мать будила меня среди ночи, и мы шли по темным улицам, высматривая его силуэт. Боялась, что он уснет на морозе и не проснется. 
 

Сейчас мне уже за тридцать, я давно живу отдельно, выплачиваю кредит за свою маленькую квартирку. Вижусь только с матерью, и то редко. Не тянет меня туда, в то гнетущее прошлое. Все наши телефонные разговоры — это бесконечный отчет о его очередных «подвигах». Год назад она нашла какую-то новую методику, какую-то «уникальную» капсулу. Нужны были средства. 
 
Сумма была огромной. Я не верила в успех, но, чтобы не корить себя потом, дала. Она повезла его в частный центр. Результат продержался месяцев пять, а потом он снова ушел в запой. Мать же была счастлива — раньше и такого не бывало. Для меня же это стало последней каплей. Он не хочет меняться. С этим надо просто смириться. 
 
— Помоги еще раз, я его снова отправлю на лечение, нельзя же махнуть на человека рукой, — снова требует она. 
 
Я сказала «нет». За их коммунальные услуги я продолжу вносить плату, буду покупать продукты, необходимые препараты. Но я больше не дам ни копейки на его симуляцию лечения. Я не буду финансировать этот бесконечный, унизительный спектакль. 
 
Мать кричит, обвиняет меня в черствости и эгоизме. Она выбрала роль спасительницы. Отец же, я уверена, с трудом вспомнит, есть ли у него взрослая дочь. 
 
Нет, я больше не участник этой бессмысленной гонки. С меня довольно. А мать… Пусть поступает так, как велит ей ее израненное сердце.