– Мама нашла твои откровения, когда убиралась. Объяснишь? – муж протянул мой личный дневник

Он бросил тетрадь с темно-бордовой обложкой на полированную столешницу. 

— Объясни это. — Голос Влада был металлическим. — Твои откровения. Мама обнаружила их, разбирая старые вещи. 

Я не стала спрашивать, как именно моя тетрадь оказалась в руках у Тамары Степановны. Ее «уборки» в нашем доме всегда были тотальной ревизией, а не помощью. Воздух все еще пахнет восточными благовониями, которые она вечно жжет — ее способ заявить о своем присутствии даже в пустом помещении. 

— Это мой дневник, — ответила я спокойно. 

— Я в курсе. Мама прочла пару строк. Ей стало дурно. Ты хоть понимаешь, каким ударом это для нее стало? 

Я молчала. В тех записях не было ненависти. Лишь усталость от ее вечных советов, от ее вздохов о том, что я плохо глажу его рубашки. Слова, рожденные в отчаянии, для себя. Теперь они стали доказательством моей неблагодарности. 

— И что же там такого, что повергло твою мать в шок? — спросила я невозмутимо. 

— Ты называешь ее «тираном в юбке». Пишешь, что ее любовь — это удавка. Что мечтаешь сбежать отсюда куда угодно, лишь бы не слышать ее наставлений! — он перечислял обвинения, и его лицо каменело с каждым словом. — Она дышит нами! А ты… ты поливаешь ее грязью за спиной. 

Он не кричал. В его тихом, обледеневшем презрении я увидела приговор. Выбор между мной и ею был сделан. Спорить было все равно что спорить со стеной. 

Я прошла на кухню, налила воды. Он следовал за мной, ожидая оправданий. 

— Тебе нечего сказать? — бросил он, когда я отпила. 

Я поставила стакан. Посмотрела на него. 

— Нет. Нечего. 

Вечером, когда он уехал «успокаивать» мать, я зашла на сайт. Заказала такую же тетрадь. Войну начала не я. Но заканчивать ее я буду по-своему. 

Новая тетрадка прибыла на следующий день. Та же фактура, тот же оттенок засохшей вишни. Она лежала у меня на коленях, тяжелая и безмолвная, как орудие возмездия. 

Я открыла ее. Чистые листы ждали. И я начала писать. Но не о своих чувствах. Я создавала дневник Тамары Степановны. Ее тайные мысли. 

«Подслушала сегодня ее разговор по телефону. Говорила, что Влад без ее указаний и носков нужных не купит. Назвала его „беспомощным младенцем“. Сказала, что я ему не пара, но она все исправит». 

Я выстраивала конструкцию, кирпичик за кирпичиком, используя мелкие правдивые детали ее характера, раздувая их до чудовищных размеров. 

«Обнаружила у нее спрятанные деньги. Те самые, что Влад давал на новую стиральную машину. Она до сих пор ходит в прачечную и ноет, что руки от стирки болят. Копит на что-то свое. На «независимость», как она сказала подруге. Называла его своим «спонсором». 

Это било в самое больное — его уверенность, что он ее единственный защитник и кормилец. 

Венцом стала запись о нашей квартире. 

«Ее план прост. Хочет, чтобы мы продали это жилье. Уже присмотрела нам малогабаритку в своем доме. Разницу в деньгах хочет забрать себе. Сказала сестре: «Пусть живут у меня под боком. Я буду контролировать каждый их шаг. Эта дура не сможет ему ничего внушить». 

Я закрыла тетрадь. Оставила ее на видном месте, имитируя спешку, когда уходила утром. Идеальная ловушка для того, кто привык рыться в чужих вещах. 

Тамара Степановна, как и ожидалось, пришла днем «проверить, как мы живем без нее». Ее цепкий взгляд сразу нашел дневник. 

Я застала дома тишину. Влад сидел в кресле, тетрадь на его коленях. Его мать стояла напротив с глазами, полными ужаса. Она попала в капкан, который сама же и расставила. 

Он поднял на нее взгляд. Холодный, пустой. 

— Мама, — произнес он без эмоций. — Объясни мне, пожалуйста, про «беспомощного младенца». И про деньги на машину. И особенно про план с квартирой. 

Она попыталась отрицать, тыкать пальцем в меня, кричать о клевете. Но он лишь молча листал страницы, и с каждым ее оправданием стена между ними росла. 

Я наблюдала, стоя у порога. Наконец, он встал. Не сказал больше ни слова. Просто вышел из комнаты. 

Она осталась одна посреди гостиной, побежденная своим же оружием. Ее империя лжи рухнула.