– Это исключено, – свекровь отказалась прописывать внучку, хотя до этого у нас были хорошие отношения

Всегда считала, что мне невероятно повезло со второй мамой. Так я в душе называла свекровь, Анну Викторовну. Мы жили в ее питерской «двушке», доставшейся ей от бабушки, а сами платили лишь за коммуналку. Она постоянно звонила мне, чтобы обсудить сериал или новости, дарила милые безделушки и с самого начала моей беременности опекала, как родную. Казалось, между нами нет и не может быть секретов или конфликтов. Я мысленно благодарила судьбу, сравнивая свои идеальные отношения с ее сыном, Егором, и его матерью с историями подруг о тиранах-свекровях. 

За месяц до появления ребенка на свет, за ужином, Егор обронил: 

— Мам, вот думаем, куда кроху прописать. Нам, конечно, важна городская прописка — и льготы, и садик в перспективе. Может, оформим ее здесь, с нами? 

Лицо Анны Викторовны стало гладким и непроницаемым. 

— Нет. Это исключено. 

Егор смотрел на мать с недоумением. 

— Но почему? Это же просто формальность. Мы здесь и так живем. 

— Именно поэтому. Мое решение окончательное. Не обсуждается. 

Она отодвинула тарелку, и ее взгляд, холодный и чужой, скользнул по мне. 

— Оформляйте у твоих родителей, в Ломоносове. 

Мой муж пытался говорить спокойно, но в его голосе уже чувствовалась обида. 

— Мама, это несправедливо. Ты же всегда твердила, что этот дом — наш общий. Мы платим за все. 

— А если вы разведетесь? — вдруг отрезала она. — Тогда твоя бывшая жена с ребенком получит право на часть моей жилплощади? Я обязана рисковать своим имуществом? 

Егор откинулся на стул, его лицо побелело. 

— О чем ты вообще говоришь? Какая часть? Это просто регистрация! И какая «бывшая жена»? Я даже представить не могу… 

Это была какая-то абсурдная сцена из плохой пьесы. Та женщина, что вязала для будущей внучки пинетки и выбирала с нами имя, куда-то бесследно исчезла, а на ее месте сидел расчетливый и подозрительный незнакомец. 

— Потому что это моя собственность, — прозвучал железный, не допускающий возражений тон. — И только я решаю, кто будет в ней числиться. 

Мы больше не поднимали эту тему до самых родов. После выписки из роддома Анна Викторовна примчалась с огромным букетом и дорогим конвертом для малышки. Она умилялась, целовала крохотные пальчики, и на время мне показалось, что кошмарный разговор попросту приснился. Но иллюзия рассеялась через десять дней, когда Егор, не видя иного выхода, все же зарегистрировал нашу дочь в квартире матери. 

Вечером того же дня раздался ее звонок. Я сидела рядом и без громкой связи отлично слышала. 

— Ты предатель. Ты пошел против меня. У тебя больше нет матери. 

И тишина. Последняя фраза, которую мы от нее услышали. 

Прошло уже полгода. Наша малышка учится ползать, лопочет первые слоги. А телефон Егора по-прежнему молчит. Он стал другим — более замкнутым, ушедшим в себя. Иногда я застаю его у окна, смотрящим в серое питерское небо. Он замирает, а потом глухо, с надрывом выдыхает: «Ну почему?..». И в этом «почему» — обломки всего, во что он верил: семьи, доверия, безусловной материнской любви. А я просто держу его за руку, понимая, что та вторая мама, добрая и любящая, существовала только в моем воображении. Ее настоящий портрет был нарисован одним единственным вопросом о прописке.