Директор школы требует избавиться от татуировки, потому что родители моих учеников считают это неприемлемым

Меня зовут Марьяна. Я преподаю литературу в старших классах. Моя жизнь — это строки из классических романов, обсуждения с подростками вечных вопросов и тихий гул школьных коридоров. А еще — тату на моей коже, несколько изящных линий, которые я сделала много лет назад, когда была другой. Они напоминают мне о свободе, ветре студенческих лет и об одном человеке, которого больше нет. 

Однажды меня вызвала директор, Анна Витальевна. 

— Марьяна Сергеевна, ваши художества на руке стали предметом обсуждения среди родителей. Это неприемлемо. 

Я машинально прикрыла запястье, где из-под манжеты блузки выглядывала тонкая ветвь с птицей. 

— Я никогда их не демонстрирую на уроках. Они всегда скрыты одеждой. Но дети случайно могли увидеть на школьном субботнике, когда я закатала рукава… 

— Видели, — отрезала она. — И теперь это обсуждают вместо теорем и правил. Наш устав предписывает деловой стиль. Ваш внешний вид должен быть безупречным и нейтральным. Эти рисунки — вызов. Они отвлекают. Прошу вас от них избавиться. 

Слово «избавиться» показалось мне таким нелепым. 

— Вы предлагаете мне пройти через медицинские процедуры? Лазерное выжигание, шлифовку кожи? Чтобы вместо рисунка остались шрамы? Это сделает меня более «приличной»? 

— Я предлагаю привести себя в соответствие со стандартами учреждения, — ее голос стал ледяным. — В противном случае, я не могу гарантировать продление вашего контракта. Подумайте, что важнее: ваши юношеские эксперименты или репутация школы и ваша карьера. 

Я вышла, чувствуя досаду. Мои «эксперименты». Память о друге, который мечтал стать иллюстратором и нарисовал этот эскиз. Моя личная территория, ставшая полем боя. 

Вечером я разглядывала ветвь на запястье. Неужели эта часть меня действительно мешает мне объяснять детям красоту сонетов Шекспира или сложность души Раскольникова? Разве моя компетентность измеряется чистой кожей? 

Я начала искать ответы. Юридические консультации, статьи, беседы с коллегами. Оказалось, я не одна. Учительница английского из параллели показала мне маленький символ на лодыжке. Физрук, строгий и подтянутый, признался, что под формой у него целый рукав, память о службе в армии. Мы не думали, что наша частная жизнь кого-то оскорбит. 

Кульминацией стал педсовет. Анна Витальевна снова подняла вопрос о «корпоративной этике». И тогда я встала. 

— Я готова обсуждать свои методики, успеваемость моего класса, уровень эссе. Но мое тело не может быть пунктом повестки дня. Требовать от человека рисковать здоровьем, подвергаться болезненным вмешательствам, чтобы удалить то, что не является ни преступлением, ни нарушением — это переходит все границы. Закон защищает мое право на личную неприкосновенность. Я — хороший учитель. Мои ученики сдают экзамены и любят литературу. Это — мой единственный необходимый «стандарт». 

В тишине, которая наступила, прозвучал голос пожилого историка, уважаемого всеми: 

— Анна Витальевна, на мой взгляд, мы занимаемся не тем. Разве у нас больше нет реальных проблем? 

Конфликт не разрешился махом, но отступать я не стала. Обратилась в профсоюз. Нашла юриста, который отправил директору вежливое разъяснение о пределах должностных требований. Угроза увольнения повисла в воздухе, но так и не материализовалась. 

Я просто осталась собой. Иногда на мои уроки приходит новая ученица, с пирсингом в носу или цветной прядью в волосах. Она смотрит на меня с немым вопросом. И я ей улыбаюсь, не говоря ни слова. Просто улыбаюсь и открываю томик Бродского. Мы начинаем занятие. Главное — не то, что на коже, а то, что удается поселить в душах. А душа, как известно, рисунков не носит. Она сама — вечный, меняющийся узор.