– Ты забыл, кто твоя настоящая семья! – свекровь хотела вернуть себе сына и не приняла отказ

Прошло больше полугода с той ссоры. Шесть месяцев тишины, которая вначале казалась неестественной, а потом стала привычным фоном жизни. Его мать, Инна Петровна, не подала ни единого знака. Ни звонка, ни сообщения, ни поздравления. Словно ее сын испарился. 

Но, по правде говоря, так оно всегда и было. Он был для нее чем-то вроде универсального устройства для решения проблем: вечный должник, источник средств и безотказный исполнитель. А потом у него закончились батарейки. 

Его сестра, Ольга, всегда была тенью матери. Ее мнение — точная копия маминого, только с удвоенной силой. Именно она тогда заявила, что все проблемы — от меня. Мол, ее дорогой брат должен одуматься, вернуться в лоно семьи, а иначе… 

Они искренне верили, что могут управлять взрослым человеком, у которого своя жизнь, работа, двое детей. Ольга, при своих-то ребятишках, ночует у Инны Петровны чуть ли не через день. Мне всегда казалось, что за закрытыми дверями они плетут паутину из обид и планов, как вернуть все на свои места. 

Они привыкли, что любая их прихоть — закон, требующий немедленного и бесплатного исполнения. Это называлось у них «поддержкой». Односторонней. 

Они ждали, что он сломается, извинится, как случалось раньше. Но в этот раз что-то щелкнуло внутри него. Он выстоял. 

И вот раздался звонок. Он ждал его, я знала. В его глазах читалась надежда, что мать все-таки соскучилась, что материнское сердце возьмет верх. Я наблюдала, как он берет телефон, и видела, как его лицо постепенно каменеет. 

— Ты надолго собираешься вычеркнуть нас из своей жизни? — раздался из трубки резкий, знакомый до боли голос. Ни привета, ни тепла. 

— Я не стану разговаривать, если ты будешь со мной вот так общаться, — его голос был тихим, но твердым. Он положил трубку. 

Он сидел, смотря в одну точку. Я понимала: он до сих пор надеется, что в их душах что-то дрогнет. Но звонок повторился. 

— Скажи мне, я что, плохо тебя растила? Являюсь недостойной матерью? Голодным ты уходил из дома? — кричала Инна Петровна, ее голос был истеричным и обвиняющим. 

— Успокойся. Я повторяю: в подобном ключе я не буду вести беседу, — ответил он с ледяным спокойствием, которое давалось ему огромным усилием. 

— Это все из-за нее! Она тебя опутала, ты забыл, кто твоя настоящая семья! Ты стал совершенно другим человеком! 

Я слушала и не удивлялась. Этот старый, заезженный прием крутился годами. Они обещали ему золотые горы, лишь бы он ушел от меня. Но даже их попытки разрушить наш брак провалились. 

— Ты не забыл, что послезавтра годовщина у бабушки? Мы едем на могилу. Ты обязан быть с нами! — это прозвучало как приказ. 

— У меня рабочий день. Не смогу. 

— Не можешь отпроситься? Это же важно! 

— Нет, не могу. А ты сама часто брала отгулы на прежней работе? — спросил он. 

В ответ раздались короткие гудки. 

Я смотрела на него и не могла понять его мать. Как можно не видеться с сыном полгода, а потом позвонить лишь для того, чтобы устроить новый скандал? Может, это была проверка: не сломлен ли он, не вернулся ли в стойло? Но разве в ней не шевельнулось простое человеческое чувство? Хоть капля тоски? Вместо «сынок, я по тебе скучаю» — лишь ультиматум и упреки.

А он… Ему не хватает ее, это я вижу. Но позавчера вечером он сказал нечто важное. Сидел, смотря на спящих детей, и тихо произнес: «Знаешь, странно. С тех пор как все это прекратилось, у меня внутри наступило затишье. Тревога, что я вечно что-то должен, кого-то подвожу, — она ушла. Да, бывает грустно. Но это лучше, чем та вечная нервная дрожь».

И в этой фразе был весь ответ. Цена спокойствия оказалась выше боли от потери.