– Твоей зарплаты хватило бы на хлеб да крупу, – свекровь не хочет признавать, что я сама оплачиваю свои покупки

Валентина Петровна смотрела на пакеты в прихожей, словно на личных врагов. 

— Опять целый магазин притащила, — прозвучало холодно. Её голос всегда становился таким, тонким и колким, когда она была недовольна. 

Я вздохнула, сохраняя спокойствие. 

— На неделе некогда бегать по магазинам. Да и Оля завтра собирается прийти с малышом. 

Лицо свекрови потемнело. Она ненавидела моих гостей. Для неё их смех был оскорблением, а аппетит — личным вызовом. 

— Пока мой сын в командировке пропадает, ты тут пиры устраиваешь, — прошипела она. — Его деньги трудовые на ветер пускаешь. 

— Я трачу свои деньги, Валентина Петровна. И покупаю не бриллианты, а еду для вашей внучки и для нас. 

— На свои? — она фыркнула. — Твоей зарплаты хватило бы на хлеб да крупу. А эти сыры, этот окорок… Это всё Андрей оплачивает. 

Жить под одной крышей с ней было испытанием. Мы с мужем согласились на это временно, отчаянно копя на свой угол. Андрей устроился на вахту, его неделями не было дома. «Потерпи, Лен, — уговаривал он. — Соберём на первый взнос и переедем в соседний дом. Близко, но отдельно». Я терпела. Но каждый день давался всё тяжелее. 

Она видела во мне транжиру и бездельницу. И этот визит сестры был для неё новой изменой. Она даже позвонила Андрею, чтобы пожаловаться. Но он, как всегда, встал на мою защиту. «Мама, ей же скучно одной. Пусть пообщается». 

В выходные Валентина Петровна ушла демонстративно к себе. А мы с Олей и детьми пили чай на кухне. Громко смеялись. Я чувствовала себя виноватой за этот смех и одновременно злилась на себя за эту вину. 

На следующий день я нашла на столе счёт за электричество. 

— Осветила, наверное, полгорода, — раздался голос из-за спины. — Компьютер у тебя целыми ночами горит, телевизор не выключается. 

— Я работаю по вечерам, — попыталась я объяснить. — И плачу за это сама. 

— Ага, из нашего же общего бюджета, — отрезала она. Она не признавала моих доходов. В её картине мира только её сын был добытчиком, а мы с дочкой — обузой, которую он героически тащит. 

Я начала задерживаться на работе. Искала любые предлоги не возвращаться в этот пропитанный упрёками воздух. Мама, слышавшая в моём голосе усталость, предлагала переехать к ним. Но я дала слово Андрею — присматривать. Я покупала продукты, готовила, сдерживалась. 

Перелом наступил в один из тех вечеров, когда она стояла на пороге кухни, глядя, как я режу салат. 

— Знаешь, сколько сейчас кило картошки на рынке? — начала она. И понеслось. Про цены, про нашу расточительность, про то, как они в войну одну свёклу на троих делили. 

Я перестала резать. Просто смотрела на её двигающиеся губы, а в ушах стоял ровный гул. И я поняла — всё. Больше ни капли. 

Когда вернулся Андрей, я сказала ему прямо: 

— Я ухожу. Снимаем любую квартиру. 

Он не стал спорить. Мы нашли маленькую однушку в двух остановках от его матери. Когда сообщили ей, разразилась буря. Она называла меня эгоисткой, которая разбивает семью. Сыну шептала, что я его обманываю и настраиваю против неё. 

Мы переехали. Теперь никто не считал куски. Никто не вздыхал за стеной. Здесь было наше воздушное пространство. 

Я всё так же привожу Валентине Петровне продукты, помогаю с документами. Она принимает это холодно, как должное, и всё так же бросает колкие фразы. Но теперь они не долетают до меня. Иногда я ловлю на себе её взгляд — недоуменный, обиженный. Она не понимает, почему её сын не вернётся под её крыло. А я не пытаюсь объяснять. Просто живу.