Стыдно за то, что я не вмешалась, когда пьяный мужчина оскорблял женщину – мне стало страшно

Тот вечер тянулся бесконечно. Я заскочила в гипермаркет за хлебом и йогуртом уже после восьми, смертельно уставшая. 

Передо мной стояла пара — мужчина в кожаном пиджаке и женщина с ярко-рыжими волосами. Они громко смеялись, перебрасываясь шутками, от них пахло вином и дорогим парфюмом. Их тележка ломилась, у меня в руках был только йогурт и хлеб. 

— Эй, смотри, у неё две вещи! — вдруг сказал мужчина, оборачиваясь ко мне. — Иди, пропустим. Зачем тебе ждать? 

Я улыбнулась, готовая шагнуть вперёд со словами благодарности, но голос продавщицы прозвучал резко и устало: 

— Нельзя. Я уже штрихкод сканировать начала. 

Я отступила, махнув рукой. Кассирша, девушка лет двадцати пяти, двигалась с какой-то автоматической, заученной быстротой. Она сгребла в охапку их товары, и вдруг её движения замерли. В её руке оказался пакет фиников. 

— Это из отдела развесных. Вы там должны были наклейку с ценой сделать. 

Мужчина развёл руками, его голос стал сладковато-извиняющим: 

— Ой, родная, мы же не местные, не разобрались. Помоги, будь человеком. 

— Не положено мне самой взвешивать, — спокойно ответила девушка. — Правила. Клиенты сами в зале это делают. 

Наступила тягостная пауза. Потом женщина с рыжими волосами фыркнула, а её спутник вдруг изменился в лице. Добродушие с него сползло, как маска. 

— Ну и что теперь? Прогнать нас? — его тон стал резким. — Давай сюда свои весы, я сам, раз ты такая принципиальная. 

Он грубо взял упаковку, прошёл за стойку, швырнул финики на электронные весы. Цифры вспыхнули. 

— Вот видишь? Пять секунд дела! А ты людям нервы треплешь! Если б я твоим руководителем был, давно бы за такое хамство уволил! 

Девушка молча вбила цифры в систему. А он, расплачиваясь картой, не унимался. Слова лились грязным потоком — о её бездушии, тупости, о том, как она ненавидит людей. Он не матерился открыто, но каждое слово было отточенным оскорблением, унижением. Она спрашивала про бонусы, про чек, её голос звучал ровно и глухо, как запись. 

Я стояла, сжимая свои продукты. В горле стоял ком. Мне нужно было что-то сказать. Крикнуть «Замолчите!». Просто сделать шаг. Но ноги были будто привинчены к кафельному полу. Страх был иррациональным, животным — страх, что этот ядовитый поток перекинется на меня, что он станет ещё громче, ещё гаже. Мне было стыдно за эту молчаливую сцену, за свою собственную немоту. Я лишь смотрела на эту девушку, на её напряжённые плечи. 

Они ушли, швырнув последнее оскорбление уже на ходу. Воздух после них вибрировал от злости. 

Я пробормотала что-то невнятное про воспитание, усталость и плохой день, расплатилась и почти выбежала на улицу. 

Шла и думала о своей трусости. О простом человеческом жесте. О том, чтобы просто посмотреть ему в глаза и твёрдо сказать: «Вы неправы. Оставьте её в покое». Не для того, чтобы его исправить — его уже не исправить. А для неё. Чтобы она не чувствовала себя одной на этой пустой арене позора. Чтобы знала: кто-то видит, кто-то на её стороне. 

Но я промолчала. Я выбрала комфорт тишины, обернувшийся внутренним грохотом. И этот гул — отголосок моего собственного предательства — звучал во мне громче, чем все те грубые слова, которые я так боялась услышать в свой адрес. Я купила молчание дорогой ценой — ценой кусочка собственного уважения к себе. И этот осадок, густой и тяжёлый, не смывался даже под струями горячего душа дома.