Сменил работу из-за банкротства компании, а жена не приняла мою новую должность

В четверг компания, в которой я проработал двенадцать лет, объявила о банкротстве. Мне выдали коробку с вещами из кабинета: блокноты, семейное фото в рамке, кружка с логотипом фирмы. Я сел в машину и полчаса сидел, сжимая руль, пока не понял, что нужно ехать домой. Сказать жене.  

До этого наша жизнь была выверена как график. Я — финансовый аналитик, она — домохозяйка, наша дочь Катя — отличница в частной школе. Каждое утро я надевал костюм, проверял курсы валют, планировал встречи. Катя смеялась, что я «человек-календарь». Жена гордилась моей стабильностью, а я — тем, что обеспечиваю их.  

После увольнения я три месяца отправлял резюме. Откликались только по позициям с зарплатой вдвое ниже прежней. Жена предлагала взять кредит, но я отказался: долги — это провал. В итоге согласился на должность менеджера по продажам в фирме, торгующей сантехникой. Офис в промзоне, зарплата — проценты со сделок, форма одежды — «без галстука». Когда директор пожал мне руку, я почувствовал, как что-то внутри ломается.  

Первые дни я пытался сохранить лицо. Надевал рубашки, которые жена гладила для офиса, но они выделялись среди футболок коллег. Меня попросили «быть проще». Я сменил гардероб на джинсы и поло, перестал говорить о прежней работе. Каждое утро, проезжая мимо стеклянных небоскребов, где раньше был мой кабинет, я давил на газ, словно убегая от себя.  

Дома стало тихо. Жена перестала спрашивать, как прошел день. Раньше я рассказывал о переговорах, а она восхищенно кивала. Теперь она молча ставила на стол ужин. Когда я упомянул, что заключил первую крупную сделку — продал партию смесителей — она лишь пробормотала: «Это хорошо». Ее тон резал сильнее, чем насмешки коллег.  

Мы начали экономить. Перевели Катю в обычную школу, жена устроилась кассиром в супермаркет. Я предлагал искать ей что-то престижнее, но она отрезала: «Кому я нужна в сорок лет без опыта?» Каждое ее слово звучало как укор. Я чувствовал, что она винит меня в падении, но не решался спросить.  

Самое тяжелое случилось на родительском собрании, куда попросили прийти обоих родителей. Учительница Кати спросила, кем я работаю. «Менеджером», — ответил я, но жена резко добавила: «В торговле сантехникой». Ее голос дрогнул, будто она произносила что-то постыдное. В тот вечер я впервые за год выпил. Сидел на кухне, слушая, как жена укладывает Катю, и думал: она права. Я превратился в того, кого сам когда-то презирал — в человека без амбиций, который меряет успех количеством проданных труб.  

Попытки вернуть хоть каплю уважения проваливались. Я принес жене духи, которые она любила, — скопил с премии. Она взглянула на флакон и спросила: «Это зачем? Мы же экономим». Я хотел объяснить, что пытался напомнить ей о нас прежних, но она уже ушла в ванную. Духи остались на столе, как памятник моей наивности.  

Сейчас мы существуем в режиме перемирия. Она не упрекает, я не оправдываюсь. Катя спрашивает, почему мы больше не ездим в отпуск, и мы лжем, что «папа занят важным проектом». Иногда ночью, когда жена спит, я смотрю на нее и понимаю: она скучает не по прежнему уровню жизни, а по тому мужу, который был уверен в завтрашнем дне. А я скучаю по ней, которая верила, что я все смогу.