Родители жены поливали меня грязью, а она просила терпеть и не возмущаться

Вика поставила тарелку передо мной, ее взгляд был напряженно-выжидающим. 

— Артем, ты же не забыл? Мамин юбилей в субботу. Пятидесятилетие. 

Аппетит испарился мгновенно. Я отодвинул тарелку, почувствовав тяжесть в желудке, куда более ощутимую, чем голод. 

— Забыть? — фыркнул я, вставая к чайнику. — Вик, ты об этом говоришь каждые пять минут последнюю неделю. Как тут забыть? 

Она нахмурилась, начала агрессивно сгребать крошки со стола. 

— Это моя мама! Я имею право волноваться. И что тебе, собственно, не нравится? 

— Серьезно? — Кипяток зашипел. — Ты и правда не понимаешь? Или просто не хочешь? 

Вика отвернулась к раковине. 

— Ты просто слишком ранимый, — бросила она через плечо. 

— А может, твои родственники слишком бесцеремонные? — вырвалось у меня. 

Она резко обернулась, глаза сверкнули. 

— Не смей так говорить про мою семью! 

— Значит, им можно меня поливать грязью под видом «шуток», а я должен улыбаться? Помнишь свадьбу? Твой папа: «Мы мечтали о зяте с виллой, а получили… ну, ты сам знаешь!» Все засмеялись. Я должен был смеяться громче всех? 

— Это было давно! И никто не хотел обидеть! — защищалась она. 

— А теперь вот авария, — продолжил я. — Никто не пострадал, машину чиню. Но для твоих — это же золотая жила! «Артем-тормоз», «Артем-разрушитель»! Я устал быть их клоуном, Вика. Я не пойду. 

Она побледнела. 

— Ты не посмеешь! Это мамин юбилей! Все будут! Я же хожу к твоим родителям! 

— Которые тебя любят и уважают, — парировал я. — Разница чувствуется? 

Мы сцепились взглядами. В воздухе висело невысказанное годами напряжение. В конце концов, она сдалась, но не до конца. 

— Ладно, — вздохнула она. — Слушай… Если они хоть слово скажут в твой адрес, особенно про аварию, мы сразу уходим. Вместе. Я тебя поддержу. Обещаю. 

Я посмотрел ей в глаза. Поверил. 

* * *

Первые полчаса на юбилее прошли на удивление спокойно. Мы поздравили Ирину Петровну – тещу, чей взгляд скользнул по мне, как по мебели. Сели за стол. Я начал надеяться. Наивный. 

Гости разогрелись шампанским. И тут ее отец, Виктор Степанович, услышав, как его брат жалуется на лихача на дороге, громко расхохотался и ткнул пальцем в мою сторону. 

— А вот у нас свой ас руля! — гаркнул он, довольный собственной «остротой». — Чуть себя не угробил, да и чужую тачку в лепешку! Ремонт, поди, в копеечку? 

Тишина. Все смотрели то на него, то на меня. 

— Папа! — вскрикнула Вика. 

— Ой, простите, забыл! — Тесть развел руками, пародируя раскаяние. — Нельзя же правду-матку резать! Хотя, Артем, может, курсы вождения пройдешь? А то страшно за дочку мою. Одна у нас. 

Это был сигнал. Стая почуяла кровь. Я встал. Мой взгляд скользнул по налившимся от предвкушения лицам родни и остановился на Вике. 

— Я ухожу, — сказал я четко. — Ты со мной? 

Она схватила меня за рукав. 

— Артем, не надо сцены! — прошептала отчаянно. — Папа же просто… пошутил! Ты некрасиво себя ведешь! Я не могу вот так уйти! 

В ее глазах читался только страх перед мнением матери и гостей. Ни капли обещанной поддержки. Ни тени стыда за отца. 

— Понял, — кивнул я. 

Вырвал рукав и пошел к выходу, не оглядываясь. Шум за спиной мгновенно стих, сменившись молчанием. Я уходил не только с этого мерзкого праздника. Я уходил от иллюзии, что что-то может измениться. От женщины, которая раз за разом выбирала не меня. 

* * *

Она вернулась за полночь. 

— Ну и что это было? — начала она с порога, сбрасывая туфли. — Ты опозорил меня! И папу! Ему же нельзя было перечить! И шутка была безобидная! 

— Ты обещала, Лика, — сказал я. — Обещала, что при первом же выпаде мы уйдем вместе. Твои слова. Мое условие. 

— Боже, ну подумаешь! — махнула она рукой. — Если бы тебя оскорбили! А так… это же правда про аварию! 

— Правда, — согласился я. — И еще одна правда: я устал. Устал от твоей семьи. Устал от твоего предательства. Устал быть мишенью. Мы закончили. 

— Что?! — Она замерла. — Ты что, это… развод? Из-за такой ерунды? 

— Из-за всего, — поправил я, вставая. — Из-за многих лет «ерунды». Ты можешь остаться с ними. Обсуждать мой уход до посинения. Мне больше не придется этого слышать. 

Она плакала, кричала, умоляла «подумать», клялась, что «все изменится», что я могу «вообще не видеть ее родителей». Но я не передумал. Это было не бегство. Это было освобождение.