Помогла свекрови выбросить старые вещи из кладовки, а после пожалела об этом

Свекровь переехала к нам два года назад, после того как у нее начались проблемы с сердцем. Ее квартира осталась пустовать, а вещи, которые не влезли в нашу маленькую гостевую комнату, сгрудились в кладовке. Я редко заглядывала туда: узкое помещение с единственной лампой напоминало музей заброшенных эпох. Старые чемоданы, коробки с пожелтевшими книгами, свертки ткани — все это копилось десятилетиями.  

Наши отношения всегда держались на осторожной дистанции. Она называла меня «доченькой», но в ее голосе звучала формальность, будто мы разговаривали через стекло. После смерти свекра пять лет назад она словно замерла: ее жизнь свелась к просмотру сериалов и перекладыванию фотографий из альбома в альбом.  

В тот вечер она сама завела разговор о кладовке. Сидя за чаем, она вдруг сказала, будто признавалась в чем-то постыдном:  
— Совсем не поворачивается там рука навести порядок. Может, поможешь? Выкинем все, что никуда не годится.  

Я удивилась, но согласилась. Казалось, это шанс стать ближе.  

На следующее утро мы стояли в дверях кладовки. Свекровь нервно теребила край фартука, пока я вытаскивала первую коробку. Внутри — стопка журналов «Работница» 90-х, перевязанная бечевкой.  
— Выбросить? — спросила я.  
— Да, конечно, — кивнула она, но пальцы сжали край коробки так, будто пытались удержать.  

Мы двигались медленно. Каждая вещь требовала объяснения: потрескавшийся сервиз, который «дарили на свадьбу», детские ботинки моего мужа, его школьные тетради с кривыми буквами. Свекровь разрешала выкидывать, но голос ее дрожал, словно она прощалась с людьми. К полудню мы заполнили пять мешков.  

— Хватит на сегодня, — она вытерла лоб, будто только что вспахала поле. — Спасибо, доченька.  

Я вынесла мусор к контейнерам, чувствуя странную гордость: наконец-то мы сделали что-то вместе.  

Ночью меня разбудил стук в дверь. Свекровь стояла в халате, с взволнованным лицом.  
— Там в мешках... Я забыла... — она задыхалась, — В синей коробке были открытки от Саши. И платок, который он мне из командировки привез.  

Я пыталась успокоить: мусор еще не вывезли, мы все найдем. Но она уже тянула меня за руку к лифту, бормоча: «Торопись, а то увезут».  

У контейнеров мы рылись в мешках при свете фонарика. Она хватала смятые бумаги, тряпицы, обрывки лент, складывая их в пустую картонную коробку. Ее руки дрожали, когда она достала потрепанный платок с вышитыми ромашками:  
— Он купил его в Праге... Последняя поездка перед инфарктом.  

Мы вернулись домой в четыре утра. Свекровь, не говоря ни слова, понесла коробку в кладовку. Я слышала, как она шепчет: «Прости, Сашенька», — и поняла, что это не просто вещи.  

Утром я обнаружила ее спящей среди разбросанных фотографий. Рядом валялись те самые открытки, детские рисунки мужа, билеты в кино 1983 года. Она обнимала старую кофту свекра, как будто боялась, что ветер унесет и ее.  

Я не стала будить ее. Принесла плед, села рядом и впервые разглядела кладовку ее глазами. Эти вещи не занимали место — они заполняли пустоту. Каждая безделушка была щитом от одиночества, ниточкой, связывающей с теми, кого нет. Мое рвение к порядку оказалось попыткой стереть следы чужой жизни, которую я так и не попыталась понять.  

Теперь кладовка снова забита. Иногда я вижу, как свекровь подолгу сидит там, перебирая открытки или вдыхая запах старой кофты. Она больше не просит меня убраться. А я научилась стучать, прежде чем войти, — вдруг она снова разговаривает с призраками, которые живут в коробках.