Муж решил действовать на опережение и во всем мне признался, а ведь до этого я даже не подозревала его

Я разбирала продукты, только что принесенные из магазина, когда в прихожей щелкнул замок. Глеб вошел тише, чем обычно. Не крикнул «Привет!», не швырнул ключи в блюдце на тумбе. Прошел на кухню, сел за стол и уставился на пакет с яблоками, будто впервые видел фрукты.

— Надо поговорить, — голос его дрогнул. Взгляд скользнул по моим рукам, замершим на банке кофе. — Не откладывая.

Сердце ёкнуло, но мозг услужливо подсунул рациональное: наверное, хочет сменить работу. Или машину. Или... 

— Я изменял тебе. Полгода.

Пакет с гречкой выпал из рук, крупа рассыпалась по полу зернышками. Я наблюдала, как они катятся к его ногам. В голове пульсировало: полгода. Полгода. Полгода.

— Почему? — только и нашла, что спросить. 

Он начал говорить — быстро, с надрывом, словно боялся, что я прерву. Сотрудница, командировки, «не планировал, просто закрутилось». Слова сливались в густой сироп, где тонули знакомые оправдания: «ты была далеко», «не хотел ранить», «люблю только тебя». 

Я слушала и вдруг поняла, что смотрю на него как на незнакомца. Этот человек с морщинками у глаз, который знал, как я боюсь грозы, и всегда притворялся спящим, когда мне снились кошмары — он годами хранил мои секреты, но свои спрятал за семью печатями.

— Зачем признался? — перебила я. Губы онемели, будто после укола у стоматолога.

Глеб сжал ладони.

— Она беременна.

Воздух вырвался из легких. Я попятилась к окну. За спиной плыл вечерний город, где в это самое мгновение миллионы людей целовались, ссорились, врали друг другу. Мы с Глебом теперь были частью этого грязного статистического большинства.

— Уходи, — сказала я. 

Дверь захлопнулась. Я методично собрала гречку, вымыла пол, разложила яблоки в вазу. Руки сами совершали ритуалы обыденности. Тело сдало к полуночи. Я съежилась на ковре в гостиной, вцепившись в телефон. Набрала номер мамы, но сбросила до гудка. 

Утром на автомате приготовила два завтрака, потом выкинула его омлет в мусор. 

Он пришел в восемь, с помятыми глазами и пакетом из аптеки. 

— Снотворное, — показал на коробку. — Не смог...

— Почему не промолчал? — спросила я, глядя, как его пальцы нервно мнут пакет. — Могла бы не узнать никогда.

Глеб медленно опустился на колени, как когда-то делал, шутливо вымаливая прощение за сгоревший ужин. Но сейчас в его позе не было театральности.
— Хотел быть честным, пока не поздно.
— Поздно, — выдохнула я. 

Он кивнул, уткнулся в мои колени. 

Мы просидели так, может, минуту, может, час. Потом он заговорил — тихо, монотонно, будто читал протокол. Рассказал всё: как началось, как пытался прекратить, как она пришла в офис с тестом и двумя полосками. Как понял, что ложь съедает его изнутри, как боялся моего взгляда каждое утро.

— Люблю тебя, — голос его сорвался. — Но если уйдешь — пойму.

— Развод, — сказала я. Не больно. Словно доставала занозу, сидевшую глубоко.

Глеб кивнул. Не умолял. Не обещал исправиться. Просто стоял, принимая приговор.

Когда дверь закрылась за ним, я позвонила юристу. Договорилась о встрече. Потом долго смотрела на семейные фото в телефоне. Особенно на одно: мы в дождь на пустой набережной, оба мокрые до нитки, смеемся в камеру. Тогда он только что выиграл судебное дело, я защитила диссертацию. Мы считали себя непобедимыми.

Наутро, собирая его вещи, нашла в ящике комода конверт с моим именем. Внутри — распечатанные билеты в Рейкьявик. Я всегда мечтала увидеть северное сияние. Дата — следующая неделя. Присела на край кровати, сжимая бумагу. Он планировал сюрприз. Или пытался загладить вину заранее. Неважно. 

Я порвала билеты, аккуратно сложила обрывки в конверт. Оставила на столе.