Зять живет за счет моей дочери, а когда я пытаюсь достучаться до его совести, она его защищает

Моя Анечка всегда была умницей — золотая медаль, красный диплом. А потом появился Максим. Сначала — обаятельный, с горящими глазами: «Я музыкант, тетя Лена! Творческий человек!». Творческий… Спустя три года после свадьбы его «творчество» свелось к дивану, гитаре, разбросанным носкам и бесконечным «проектам», которые почему-то требовали дочкиной зарплаты. Аня тащила все: ипотеку, коммуналку, еду, его новые струны. А он? Он «искал себя». И находил, видимо, на дне пивной бутылки. 

Сегодня я не выдержала. Зашла, будто случайно. Аня, измотанная, варила макароны. Максим, развалясь, смотрел футбол, попивая что-то покрепче чая. 

— Аня, дорогая, — начала я осторожно, глядя на его расслабленную спину. — Может, поговорить? О будущем? Твоя нагрузка… непосильная. 

Она вздохнула, усталыми глазами глянула на мужа: 

— Мам, все нормально. У Макса скоро прорыв. Он талантлив. 

Прорыв. Слово, от которого меня уже тошнило. Я повернулась к зятю: 

— Максим, «скоро» длится три года. Аня падает с ног. Когда же этот «прорыв»? Может, пора уже не прорываться, а просто работать? Хоть дворником? Чтобы жена не одна всю лямку тянула? 

Он медленно повернул голову, в глазах — привычная смесь лени и наглости: 

— Тетя Лена, вы не в теме. Искусство не терпит суеты. Я должен дождаться вдохновения. Аня меня понимает. 

— Понимает? — голос мой задрожал от бессилия. — Она понимает, что ты ее просто используешь? Что ты — нахлебник, прикрывающийся «творчеством»? Где твоя совесть, Максим?! 

— Мама! — Аня резко встала между нами, лицо пылало гневом. — Хватит! Не смей так говорить! Максим — мой муж! Я его люблю! Он не нахлебник! Он… он особенный! И если ты не можешь это принять, то… лучше уйди! 

Ее глаза блестели не от любви, а от яростной, слепой защиты. Защиты того, кто сидел, уткнувшись в экран, и даже бровью не повел. В этот момент я поняла всю глубину пропасти. Достучаться? До его совести? Ее просто нет. До дочери? Она замуровала себя в эту иллюзию сама. 

— Хорошо, Анечка, — тихо сказала я, собирая сумку. Голос был спокоен, но внутри все обрушилось. — Я уйду. Помнишь, что я говорила? Любовь слепа, но не бесконечна. Когда устанешь тащить на себе того, кто даже руку не протянет, чтобы помочь… ты знаешь, где я. 

Я ушла. Словно отрезала кусок сердца. Месяцы молчания. Я молилась, чтобы она одумалась, но и боялась звонка. Он раздался холодным мартовским утром. Аня. Голос был чужим, разбитым. 

— Мам… ты была права. Всё. Конец. 

Она приехала. Рассказала, как «прорыв» Максима оказался романом с девчонкой из караоке-бара. Как она застала их в собственной постели. Как он, не смутившись, заявил, что «творческой личности нужна муза», а Аня «слишком занудная и материалистка». 

— Он даже… — она всхлипнула, — даже новую татуировку ей сделал… на мои деньги. 

Я просто обняла ее. Крепко. Не говорила «я же предупреждала». Не нужно. Горечь ее прозрения была горше моих слов. Она плакала у меня на плече — не о нем, а о потерянных годах, о своей слепоте, о предательстве под маской «особенности». 

Теперь она спит в своей старой комнате. Ипотеку будем переоформлять. Работает. Молча, сосредоточенно. Иногда ловлю ее задумчивый взгляд в окно. В нем больше нет той наивной веры, но появилась твердость. Твердость человека, который наконец увидел правду. Пусть и сквозь боль. Я была права. Не в том, что зять — ничтожество (это очевидно), а в том, что дочь рано или поздно увидит. И никакие его «прорывы» не стоили ее слез. Теперь главное — помочь ей собрать осколки себя заново. Уже без него.