Встретился с любовником своей жены, чтобы поговорить по-мужски

Я узнал о нем случайно. В субботу утром, пока жена принимала душ, ее телефон завибрировал на кухонном столе. Сообщение: «Не могу дождаться вечера». Ни имени, ни номера — только сердечко. Я не стал копать глубже. Зачем? Все и так было ясно. Месяц она отдалялась, пропадала «на работе», перестала смотреть в глаза. Я ждал, пока она признается сама. Не дождался. Тогда решил поговорить с ним. Не из мести, не для скандала — просто хотел понять. И чтобы он понял.  

Мы договорились встретиться в кафе. Выбрал место подальше от центра — ни шанса, что кто-то увидит. Пришел раньше, занял столик у окна. Ждал, разглядывая трещину в стекле. Он вошел ровно в семь: высокий, в черной куртке, чуть младше меня. Узнал сразу — по фото в ее соцсетях, где он был «коллегой». Подошел, кивнул, сел без слов.  

— Кофе? — спросил я.  
— Не надо.  

Он теребил ключи, избегал взгляда. Странно: я, обманутый муж, чувствовал себя спокойнее, чем он.  
— Ты знаешь, зачем я здесь, — начал я. — Не буду спрашивать, как вы познакомились. Не буду кричать. Просто ответь на один вопрос.  

Он поднял глаза. В них усталость. Как будто он уже тысячу раз проигрывал этот разговор в голове.  
— Зачем? — спросил я. — Ты же видел, что у нее есть семья.  

Он глубоко вдохнул, сжал ладони на столе.  
— Вы с ней… — начал он и замолчал.  
— Говори.  
— Вы с ней давно чужие. Она сказала…  

Я перебил:  
— Я не про нас. Я про тебя. Зачем тебе это?  

Он замер. Потом резко выдохнул:  
— Вы не понимаете. Она… Она была несчастна.  

Я рассмеялся. Сухо, беззвучно.  
— И ты ее осчастливил?  
— Нет. — Он потянулся за сигаретами, вспомнил, что в кафе нельзя, сжал пачку. — Мне жаль.  

Жаль. Слово, от которого сжались кулаки. Но я не стал показывать.  
— Сколько месяцев? — спросил я.  
— Три.  

Три месяца назад она перестала надевать обручальное кольцо. Говорила, что похудели пальцы.  
— Ты любишь ее? — спросил я.  

Он задумался. Слишком долго.  
— Не знаю.  

Это «не знаю» прозвучало честнее любых клятв. Я откинулся на стул, глядя на его сведенные плечи. Ему было неловко. Мне — нет. Странное ощущение: будто я наблюдал за чужим театром, где оба актера забыли роли.  
— Уходи, — сказал я.  

Он вздрогнул:  
— Что?  
— Уходи от нее. Сегодня.  
— А если она…  
— Она будет молчать, — перебил я. — Потому что завтра уйду я.  

Он побледнел. Возможно, ожидал угроз, драк — всего, кроме этого.  

— Я… Я не хотел…  
— Не надо, — я поднял руку. — Ты уже сделал.  

Он встал, толкнув стул, и почти побежал к выходу. Я допил остывший кофе, расплатился и вышел.  

На обратном пути думал о ней. О том, как мы купили диван, который она выбрала, хотя он не влезал в дверь. Как она смеялась, когда я пытался протолкнуть его, царапая стены. Тогда мы были счастливы. Когда это кончилось? Может, когда я перестал замечать, что она красит волосы в другой оттенок. Или когда она перестала спрашивать, как прошел мой день.  

Дома она сидела на кухне, с телефоном в руках. Наверное, он уже написал. Я прошел мимо, не глядя.  
— Мы должны поговорить, — сказала она.  
— Уже поговорил. За тебя.  

Она вскочила, но я поднял ладонь:  
— Не надо объяснений. Завтра я съезжаю.  
— Куда?  
— Не знаю. Пока.  

Она заплакала. Я не стал подходить. Слишком много лет я утешал эти слезы, веря, что они настоящие. Теперь они значили не больше, чем дождь за окном.  

Вещи собирал ночью. Она молчала за дверью. Утром, когда я выносил чемодан, она спросила:  
— Ты ударил бы его, если б мог?  

Я остановился.  
— Нет.  
— Почему?  

Потому что он был не важен. Потому что бить надо было себя — за слепоту. За то, что позволил нам стать теми, кем мы стали.  
— Прощай, — сказал я и закрыл дверь.  

На улице пахло весной. Пустота в груди была почти физической, как вырезанный ножом кусок мяса. Но рана затянется, я уверен.