- У сына денег нет - орала свекровь - А ты подарки просишь

– У сына и так затрат много, а ты ещё и праздновать день рождения свой собралась, – голос Людмилы Ивановны, словно наждачная бумага, прошёлся по моим и без того расшатанным нервам. – Совсем не поддерживаешь его.

Я стояла у кухонного стола, вцепившись побелевшими пальцами в край вышитого ромашками кухонного полотенца. Смотрела на свекровь – высокую, статную, словно цапля, с вечно недовольным выражением, застывшим на лице, как маска. Её взгляд, цепкий и пронзительный, цвета зимнего льда, всегда заставлял меня съёживаться, чувствовать себя провинившейся школьницей, пойманной за списыванием контрольной.

– Мам, ну что ты начинаешь, – попытался вставить слово Андрей, мой муж, но мать и бровью не повела в его сторону. Он для неё всегда оставался маленьким Андрюшкой, даже в свои тридцать пять лет.

– Ты молчи, Андрей. Ты у меня мужик безотказный, слова против матери сказать не смеешь. А она… – свекровь кивнула в мою сторону, губы скривились в брезгливой усмешке, – праздники ей подавай, когда у вас ипотека висит, как пудовая гиря на тощей шее. Совсем о сыне не думаешь!

Слёзы, предательские и горячие, как кипяток, подступили к горлу. Я сглотнула ком, стараясь сохранить хоть какое-то подобие спокойствия, хоть каплю достоинства. Не хватало еще разреветься перед ней, дать ей повод для торжества.

– Людмила Ивановна, я не собираюсь устраивать пир на весь мир, – тихо сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал, не выдавал бурю, бушующую внутри. – Просто хотела посидеть с семьёй, с родителями… Ну, маму с папой позвать, они давно у нас не были. Тортик маленький и чай. Разве это так много? Раз в году можно себе позволить?

– Семья! – фыркнула свекровь, словно я сказала какую-то глупость, несусветную чушь. – Семья – это когда о муже думают, о его трудностях, о его здоровье! А не о своих прихотях, о своих хотелках. Ты бы лучше деньги эти, что на торт собралась потратить, на что-то полезное пустила. Сыну рубашку новую купила, вон у него старая совсем износилась. Стыдно в люди выйти!

Я опустила глаза, уставившись на свои руки, покрасневшие от холодной воды. Всё внутри кипело, клокотало от обиды и несправедливости. Да, у нас сейчас не сахар, не самые лёгкие времена. Ипотека, машина в кредит, Андрей работает на износ, с утра до ночи, чтобы всё это тянуть, чтобы нас обеспечить. Я это вижу, я это ценю. Я стараюсь экономить на всём, на себе в первую очередь, работаю на двух работах, как белка в колесе кручусь, чтобы хоть как-то помочь, чтобы облегчить его ношу. Но день рождения… день рождения – это ведь не блажь, не прихоть избалованной девчонки, это… это как глоток свежего воздуха в этом душном, бесконечном колесе забот и проблем. Это маленький лучик света в серой рутине.

– Мам, ну правда, – снова вступился Андрей, робко так, словно просил прощения за меня. – Это же раз в году. Ира же не просит ничего сверхъестественного. Ну, посидим тихонько, по-семейному.

– Раз в году, – передразнила свекровь, передёрнув плечами, – а каждый раз – дыра в бюджете. Вы молодые, не понимаете, как деньги достаются. Вот я в своё время… – и тут понеслось. Речь потекла, как мутный поток, про её время, про трудности, про голодные годы, про то, как она копейку к копейке собирала, как ночами не спала, работала, чтобы детей поднять, чтобы на ноги поставить. Я слушала вполуха, словно сквозь вату, уже не в силах сдерживать нарастающую волну эмоций. Слова свекрови ранили, как острые иглы, как град, сыпались прямо в сердце, оставляя кровоточащие раны. Чувствовала себя никчемной, эгоистичной, плохой женой, плохой хозяйкой, просто плохим человеком.

Андрей молчал, как всегда, виновато поглядывая то на мать, то на меня, словно между двух огней зажат. Он всегда так. Мать – это святое, неприкосновенное, её обижать нельзя, слово поперёк сказать – грех смертный. А я… я как будто и не человек вовсе, так, мебель в доме, приложение к его жизни, бесплатная рабочая сила.

Когда свекровь, наконец, выдохлась, словно паровоз, выпустивший весь пар, и замолчала, в кухне повисла тягостная, липкая тишина. Тикали часы на стене, отсчитывая секунды моего унижения. Я чувствовала, как слёзы предательски катятся по щекам, обжигая кожу. Сжала кулаки до боли в костяшках, чтобы не разреветься в голос, не дать ей этого удовольствия, не показать свою слабость.

– Хорошо, – сказала я, стараясь говорить ровно, спокойно, хотя внутри всё дрожало, как осиновый лист на ветру. – Не будет никакого дня рождения. Не переживайте, Людмила Ивановна, ваши деньги, то есть, наши деньги, целее будут. Спите спокойно.

Развернулась на каблуках и, не глядя ни на кого, вышла из кухни, оставив их вдвоём. Убежала в спальню, словно спасаясь от погони, захлопнув за собой дверь на щеколду. Упала на кровать лицом вниз, уткнувшись в подушку, и дала волю слезам. Рыдала навзрыд, как маленькая девочка, потерявшая любимую игрушку. Обида душила, сдавливала горло, сердце разрывалось от боли, от несправедливости. Неужели я так много прошу? Неужели я не заслужила хоть капельку радости, хоть искру тепла в этот день?

Слёзы текли ручьём, смазывая макияж, а в голове крутились обрывки фраз, упрёки свекрови, виноватый, жалкий взгляд мужа. Чувствовала себя совершенно одинокой, брошенной, ненужной. Как будто я – чужая в этом доме, в этой семье, лишняя, как пятое колесо в телеге.

В дверь тихо, робко постучали, словно провинившийся школьник у кабинета директора. Я утёрла слёзы тыльной стороной ладони, шмыгнула носом и отвернулась к стене, делая вид, что сплю.

– Ир, – тихо позвал Андрей, голос какой-то потерянный, виноватый. – Можно?

Молчу. Не хочу его видеть. Не хочу ничего говорить. Пусть идёт к маме, пусть там ищет утешения.

Дверь скрипнула, и Андрей вошёл, как вор, крадучись. Присел на край кровати, несмело, как будто боясь обжечься, дотронулся до моего плеча. Рука у него была холодная, как лёд.

– Ир, ну ты чего? Мама погорячилась, ты не обижайся. Ну, сказала лишнее, с кем не бывает? Ты же знаешь, она у меня такая… прямолинейная. Иногда, конечно, перегибает палку, но она же не со зла, она же как лучше хочет.

Прямолинейная? Да она просто меня ненавидит! Хочет, чтобы я провалилась сквозь землю, чтобы исчезла из их жизни, чтобы её сыночек достался кому-нибудь получше, поудобнее. Кому-нибудь, кто будет угождать ей во всём, кто будет молчать в тряпочку, кто не будет иметь собственного мнения, собственных желаний, собственных дней рождения.

– Прямолинейная, – повторила я, как эхо, не поворачиваясь. – А ты у меня какой? Бесхребетный? Маменькин сынок? Тряпка?

Андрей вздохнул. Тяжело так, обречённо, словно несёт на плечах непосильную ношу.

– Ну что ты такое говоришь? Ну зачем ты так? Ты же знаешь, я тебя люблю. Ты для меня… всё.

Любишь? Если бы любил, разве позволил бы ей так со мной разговаривать? Разве позволил бы ей унижать меня, топтать мои чувства прямо у тебя на глазах, перед тобой же? Разве не заступился бы, не сказал бы ей хоть слово в мою защиту?

– Если бы любил, – сказала я, поворачиваясь к нему, смотря прямо в глаза, полные какой-то детской растерянности, – ты бы меня защитил. Хоть раз в жизни. Хоть раз показал, что я для тебя что-то значу, что моё мнение для тебя важно. А ты… ты как всегда промолчал. Спрятался за мамину юбку. Как маленький мальчик.

Андрей опустил голову, потупил взор, словно провинившийся мальчишка. Виновато молчал, переминая в руках край своего старого, вытянутого свитера. Я смотрела на него и чувствовала, как обида, острая, жгучая, постепенно сменяется разочарованием. Холодным, всепоглощающим разочарованием. Разочарованием в нём, в наших отношениях, в нашей так называемой «семье».

– Ир, ну я не знаю, что сказать, – пробормотал он, наконец, тихо, еле слышно, словно боялся, что его кто-то услышит. – Мама… она же старшая, её надо уважать. Она же желает нам только добра.

Уважать? А меня уважать не надо? Мои чувства, мои желания, мои мечты – это всё ерунда, пыль под ногами? Главное – мамино мнение, мамино благословение, мамина указка?

– Знаешь что, Андрей, – сказала я, поднимаясь с кровати, выпрямляясь во весь рост, словно собираясь на бой. – Не надо ничего говорить. Хватит оправданий. Просто оставь меня одну. Дай мне прийти в себя.

Он посмотрел на меня с болью, с какой-то безысходностью в глазах, но спорить не стал. Встал с кровати и, опустив плечи, вышел из комнаты, тихо-тихо прикрыв за собой дверь, словно боялся разбудить спящего зверя.

Я осталась одна. В тишине спальни, наедине со своими обидами, разочарованиями, с горьким привкусом несправедливости во рту. День рождения отменяется. Праздника не будет. Будет только горечь, пустота, зияющая дыра в душе. И ощущение полного одиночества.

Но знаете что? Нет, так дело не пойдёт. Хватит это терпеть. Хватит подстраиваться под чужие желания, жить по чужим правилам, плясать под чужую дудку. Это моя жизнь, в конце концов! Моя единственная, неповторимая жизнь. Мой день рождения, который бывает только раз в году. И я имею право на праздник, на радость, на счастье. Даже если кому-то это не нравится, даже если кто-то считает это блажью и прихотью.

Вытерла слёзы, посмотрела на себя в зеркало, висящее на стене. В отражении увидела заплаканную, уставшую, но уже не сломленную женщину. В глазах, некогда потухших от обиды, снова появился огонёк. Огонёк решимости, огонёк непокорности.

Нет, я не буду отменять день рождения. Я устрою себе праздник. Пусть маленький, пусть скромный, пусть только для самых близких, но мой праздник. И никто мне не помешает. Ни свекровь со своими вечными упрёками, ни муж, вечно прячущийся за её спиной, ни даже финансовые трудности, которые, как назло, свалились на нас именно сейчас. Я заслужила этот день. Заслужила хоть немного тепла, внимания, радости, как любой нормальный человек.

Достала телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, открыла список контактов. Первым делом позвоню маме. Она всегда меня поддержит, всегда поймёт, всегда найдёт нужное слово. А там посмотрим. Может, и подруг позову, тех, кто по-настоящему рад меня видеть, кто ценит меня такой, какая я есть. Тортик всё равно куплю, самый вкусный, какой только найду. И чай будет, ароматный, с лимоном и мятой. И пусть весь мир подождёт. Сегодня мой день. И я его никому не отдам. Ни за какие коврижки.