Теща просила деньги на лечение, а потратила все на блефаропластику

Этот вечер на кухне, с запахом только что заваренного чая, навсегда врезался мне в память. Сидели с Мариной, строили планы на отпуск, как вдруг в дверь постучали. На пороге стояла теща, Ирина Анатольевна, с таким несчастным лицом, что я сразу понял — дело пахнет не просто визитом.
Она, не снимая пальто, опустилась на стул и начала жаловаться на адскую боль в бедре. Говорила, что каждый шаг — как ножом, что сустав разрушается и единственное спасение — дорогостоящая операция по замене. Врачи, по ее словам, только разводили руками, указывая на ценник в несколько сотен тысяч. А потом ее взгляд, влажный и умоляющий, уперся в меня.

- Я одна, вы же моя единственная семья, моя поддержка, — сказала она, и эти слова повисли в воздухе тяжелым упреком.

Марина тут же начала поддакивать, гладила мать по руке и смотрела на меня умоляюще. В тот момент я не принял никакого решения.

- Ты понимаешь, что у нас свои планы? Почему я должен помогать твоей матери? – говорил я жене, когда теща ушла.

Но Марина не сдавалась. Три долгих дня подряд она сверлила мне мозг, напоминая о том, что в семье принято друг друга поддерживать. В итоге я сдался. Мы отдали Ирине Анатольевне наши общие 250 тысяч. Я лично отвез деньги теще с глупой мыслью, что хоть так контролирую целевое расходование. Как же я ошибался.

На следующий месяц теща пропала. По телефону она практически не разговаривала, ссылаясь на сильную слабость после операции. Я предлагал навестить ее в больнице, но Марина каждый раз останавливала меня:

- Не надо ее тревожить, ей нужен покой.

Что-то в ее спокойствии меня настораживало, но списывал всё на переживания.

А потом я увидел жену и тещу вместе. Выходил из магазина и буквально столкнулся с Ириной Анатольевной. Она была не в больничной палате, а в огромных черных очках, скрывающих верхнюю часть лица. Но я-то знал, что это за очки. Это же стандартная маскировка после блефаропластики. Она смутилась, что-то пробормотала про офтальмолога и быстро ретировалась, оставив нас с женой вдвоем посреди улицы.

Камешек сомнения превратился в лавину. Дома я прямо спросил у Марины. Она молчала, отводя глаза, и в этом молчании был весь ответ. Оказалось, она знала с самого начала, что у ее матери комплекс из-за наступающей старости, а не больной сустав. Знала, что эти деньги пойдут на подтяжку век.
Что я чувствовал? Обиду? Она пришла не сразу. Сначала был шок, потом злость. Но сейчас, спустя неделю, во мне живет именно обида. Глухая, тоскливая. Обида за тещин эгоизм и циничный спектакль. И обида на жену — за предательство. Она выбрала сторону матери, став соучастницей в этом грязном маленьком спектакле, где я играл роль наивного банкомата. И теперь наша кухня кажется мне чужой, а доверие, которое мы годами строили, рассыпалось в прах из-за пары разрезов на веках.