– Нормальная жизнь у нас лишь тогда, когда ты уезжаешь в командировки, – призналась я мужу

Андрей только что вернулся из недельной командировки, его распахнутый чемодан лежал посреди прихожей. Я разогревала ужин, чувствуя, как привычное напряжение снова сковывает плечи. София, моя семилетняя искорка, тихо рисовала за столом, украдкой поглядывая на отца. Его присутствие заполняло квартиру плотным, гулким молчанием, вытесняя ту легкость, что царила здесь еще вчера. 

Он вошел на кухню. 

— Ну, как тут без меня? — спросил, разглядывая вилку. Голос был усталым, дежурным. 

Я помешала еду, чувствуя, как готова все высказать. Слова, годами копившиеся где-то в самой глубине, просились наружу. Я обернулась. 

Звук карандаша, упавшего из рук Софии на паркет, прозвучал как выстрел. Андрей поднял голову. Его лицо, обычно такое сдержанное, было искажено полным непониманием, переходящим в ярость. 

— Что… Что ты сказала? — Он произнес это тихо, но с угрозой. 

Я не могла остановиться. Горькая правда хлынула потоком: 

— Когда тебя нет… Мы дышим, Андрей. По-настоящему. Утро без твоих ворчаний, что каша пересолена или Софа слишком шумно топает. Вечер без твоего тяжелого молчания, когда ты утыкаешься в телефон, а мы с дочкой ходим на цыпочках. Мы смеемся громко. Глупости делаем. Едим мороженое прямо из коробки перед мультиками. Она спит спокойно, не просыпаясь от твоего… твоего раздраженного вздоха сквозь сон. 

— У нас есть все, Андрей! Квартира, вещи, поездки! — Мои глаза наполнились слезами. — Но нет тебя. Настоящего. Теплого. Того, кто не смотрит на нас как на обузу, мешающую ему отдохнуть после «проклятой» работы. Когда ты уезжаешь, исчезает это постоянное ожидание… ожидание твоего недовольства. Твоей холодности. Мы просто живем. Я и моя дочь. Легко. И она… она расцветает. Я вижу это. 

Я посмотрела на Софию. Она прижалась к стене, огромные испуганные глаза перебегали с меня на отца. И в этом детском взгляде я прочла немой, страшный ответ: она подтверждала каждое мое слово. Ей тоже было легче без его вечного недовольства миром. 

Андрей последовал моему взгляду. Увидел этот страх, это молчаливое согласие дочери. Что-то дрогнуло в его лице. Ярость сменилась чем-то другим. Возможно, болью и непониманием. Он отступил на шаг, будто от удара. 

Он не кричал. Не спорил. Он просто стоял, глядя на нас — на меня, на нашу дочь, которая не бросилась к нему, а прижалась к стене. В его глазах было опустошение, страшнее любой злости. 

— Я… я пойду, — глухо сказал он и, шатаясь, направился в прихожую, к своему чемодану. 

Тишина в квартире, только что разорванная моими словами, снова сомкнулась. Но теперь это была другая тишина. Тяжелая, как свинец, густая от несказанного и того, что, возможно, уже нельзя было исправить. Я обняла Софию, прижала ее к себе. Мы стояли так, слушая, как хлопнула входная дверь. И знали: что-то сломалось. Навсегда. Прежняя жизнь кончилась. Теперь начнется новая.