Красивая подруга с детских лет мне завидовала, а призналась в этом лишь недавно

Мы выросли в соседних дворах, и наши мамы дружили. Я всегда была «способной девочкой», а Василиса — «красивой». Я не понимала этого тогда. Я видела только, что Василиса вечно одалживает мои карандаши, списывает домашку, а потом, на школьной дискотеке, кружится в центре зала, пока я стою у стены. Ее улыбка была моим солнцем, и я тянулась к нему, не замечая, что в ее глазах порой мелькает что-то ослепляющее, словно осколок стекла на солнце. 

Так продолжалось и во взрослой жизни. Моя карьера складывалась, ее брак с успешным мужчиной казался идеальным. Мы встречались за кофе, и она, щелкая идеальным маникюром по чашке, расспрашивала о моих проектах с таким пристальным вниманием, что я думала — вот оно, настоящее участие. Она говорила: «Как тебе везет!» — и я слышала в этом восхищение, а не зависть. 

Признание случилось на моей новой квартире, которую я купила сама. Василиса пришла с бутылкой дорогого вина.

«Знаешь, я всегда тебе завидовала», — сказала она вдруг, после выпитого бокала сухого. Не с вызовом, а с усталой опустошенностью. Словно несла этот груз так долго, что спину уже не разогнуть. 

Я онемела. «Чему? Ты всегда была королевой. У тебя всё: муж, дом, поездки...». 

«Всё, кроме одной маленькой детали», — она горько улыбнулась. «Всё, кроме права быть собой. Ты всегда была собой. Неудобной, упрямой, не такой, как все. Ты строила свою жизнь, как эту квартиру, кирпичик за кирпичиком. А я… я как актриса в чужом спектакле. Я выходила замуж за «того самого» мужчину, покупала «ту самую» сумку, улыбалась «так, как положено». А ты просто жила. И мне с детства было дико больно и обидно, что тебе для счастья не нужна была чужая улыбка или одобрение. Твои карандаши были острее, твои мысли — ярче, твоя жизнь — твоей. А моя — всегда была чьей-то еще». 

Она выдохнула, и из ее глаз потекли настоящие, не репетированные слезы. Я смотрела на нее — эту изящную, разбитую куклу, которая тридцать лет тайно меряла свою жизнь моей линейкой. И во мне была лишь бесконечная жалость. 

Я подошла к ней, взяла ее за руку. Холодные, дрожащие пальцы. 

«Василиса, — сказала я тихо. — Я не вылечу твою боль. Ты носила ее слишком долго, чтобы я могла ее исцелить. Но знай одно: я никогда с тобой не соревновалась. Ты для меня была подругой». 

Я не стала говорить, что прощаю ее. Потому что прощать тут было нечего. Ее зависть была ее тюрьмой, а не преступлением. Я просто подлила в ее бокал вина и выпила свое. Наша дружба умерла не сегодня; она, оказывается, никогда и не рождалась. А я теперь была свободна от иллюзий.