– Если простишь, он будет благодарен тебе до конца жизни, – говорила свекровь, когда муж изменил мне в моем собственном доме

Свекровь звонила уже раз десять.  Я устроилась на мокрой скамейке у детской площадки и наблюдала, как гаснет дисплей. 

Он, безусловно, уже ей позвонил. «Мам, это досадное недоразумение, а Катя, как всегда, всё драматизирует». Мой тридцатитрёхлетний супруг в любой кризисной ситуации звонил маме. 

Сцена, из-за которой я сбежала, была до оскомины банальной. Мой муж и какая-то девушка. На нашем диване. Не в порыве страсти, а с будничной расслабленностью, словно так и надо. И это было самое чудовищное — эта обыденность, это ощущение, что граница между «там» и «здесь» для него стёрта начисто. 

Я вернулась за полночь. В квартире пахло кофе. Влад сидел на кухне, бледный, с глазами перепуганного подростка. 

— Кать… — он поднялся навстречу. 

— Влад, молчи. Ни слова. Просто не надо. 

— Но это ничего не значило! Честно. Просто глупость, ошибка… 

Вот оно, универсальное оправдание. Не предательство, не плевок в нашу жизнь, а банальная «ошибка», словно он не туда нажал на калькуляторе. 

— Я поеду к маме. Дадим друг другу остыть. Поговорим завтра, — предложил он. 

Он уехал. А на следующий день явилась она. Элеонора Сергеевна. С кастрюлей своего фирменного борща и строгим взглядом судьи. Вошла с видом человека, который пришёл наводить порядок в чужом доме. 

— Катюша, родная, — обняла меня. — Принесла вам поесть. Тебе сейчас не до готовки. 

Она проследовала на кухню. Я молча наблюдала, прислонившись к косяку. 

— Владик у меня ночевал. Весь измучился, бедный. Не спал всю ночь. 

«Бедный Владик». Ему тридцать три. Он строит дома. Но для неё он вечно будет тем мальчиком, который разбил хрустальную вазу и боится признаться. 

— Элеонора Сергеевна, не надо, пожалуйста, — тихо сказала я. 

— Надо, Катенька, надо, — она села за стол, сложив руки на столешнице. — Брак — это труд. И главное в нём — женская мудрость. 

Я молчала, зная, что будет дальше. 

— Мужчина — он существо увлекающееся, — начала она свой фирменный монолог. — Это в нем заложено. Он может споткнуться. Это не от отсутствия любви к тебе. Это просто… слабость. А умная закроет глаза на глупость. 

— Закрыть глаза? На то, что он привёл постороннюю бабу в наш дом? В нашу постель? 

— Катюша, не надо истерик. Мы цивилизованные люди, — она подняла бровь. — С домом, конечно, он перегнул. Я ему это сказала. Но ты должна была понять и простить. Все ошибаются. 

Вот он. Главный тезис. Универсальная индульгенция для её сына. 

— А ваш муж тоже так «ошибался»? — спросила я прямо. 

Она на мгновение смутилась. 

— Мы сейчас не обо мне. Речь о тебе. О вашей семье. Ты хочешь её сохранить? 

Её главным козырем была «семья» как абстрактная и высшая ценность. 

— Ты сильная. Ты справишься. Ты сможешь это пережить и простить. А он будет тебе благодарен до конца жизни. 

Я смотрела на неё и видела не женщину, а монумент. Монумент системе, где женщины годами выметают сор из чужого подола и называют это «мудростью». 

— Элеонора Сергеевна, — сказала я тихо. — Вы абсолютно правы. Я всё поняла. 

— Умница! Я всегда знала, что ты… 

— Я поняла, что в этом браке нас трое. И я — лишняя. 

— Что за чушь ты несёшь? 

— Это не чушь. Это итог. Спасибо за борщ. Но мы больше не голодны. 

— Ты совершаешь огромную ошибку! — бросила она уже на лестничной площадке. 

— Нет, — ответила я. — Я как раз её исправляю. 

Вечером вернулся Влад. С огромными пионами, моими любимыми. 

— Вы с мамой поговорили. Всё хорошо? Прощаешь? 

Я посмотрела на цветы, на его прекрасное, знакомое до боли лицо. 

— Прощать нечего, Влад. 

Он недоумённо сморщил лоб. 

— Как? 

— Вот так. Тут нет мужа. Есть лишь сын Элеоноры Сергеевны. А он мне не муж. Собирай свои вещи. Я не буду это терпеть. 

В его глазах читалась не боль, а лишь растерянность того, чью игрушку отобрали. Он так и не понял. Но мне это было уже неважно.