Я сбежала из дома при первой возможности из-за тирании матери

— Люба, ну сколько можно? Вам обоим уже за шестьдесят! — Анна Ивановна, наша соседка снизу, качала головой, поправляя очки. — Витька одинокий, если что случится…
— А кто виноват, что он жену выгнал? — перебила я, разгружая сумки с продуктами. — Сам же изменял, а теперь дети к нему не ездят. Лена-то, бывшая его, до сих пор ко мне заходит — пироги печёт.
Дверь лифта щёлкнула, и на площадку вышла Зинаида Петровна с пятого этажа. Услышав наш разговор, фыркнула:
— Твой братец — маменькин сынок, Любка. Помню, как он в детстве тебе куклы ломал. Мать твоя только руками разводила: «Витенька, не балуй!» — и всё. А тебя за разбитую чашку ремнём…

Я кивнула. Эти воспоминания до сих пор жгли, как ожоги. Мать… Она словно специально выращивала во мне чувство никчёмности. «Толстая!», «Дура!», «В кого ты такая уродилась?» — её крик эхом отдавался в моих ушах даже спустя сорок лет.
— А помнишь, как я в девятнадцать замуж сбежала? — спросила я Зину, заваривая чай. — Думала, от тирании матери спасусь, а попала к мужу-тихушнику. Он мне цветы дарил, а через месяц запретил с подругами общаться. Говорил: «Ты мне должна быть благодарна, что я тебя такую взял».
Зина хмыкнула, доставая печенье:
— У моего брата та же песня. Сейчас бухает в однокомнатной, как крыса в норе. А я? Я в своей «двушке» как в клетке. Хочу разменяться, да куда на пенсию…
— Эх, Зин, — вздохнула я, — мне-то повезло. Папа квартиру напротив маминой купил, чтобы дразнить её. А когда умерла, Витька получил её в наследствие. Теперь мы как пингвины на льдине — рядом, но в разных стаях.
Тут в дверь постучали. На пороге стоял мой племянник Сергей, Ленин сын. В руках — коробка с пирогами.
— Тёть Люб, мама передала. Говорит, с яблоками, вы любите.

— Заходи, Сереж, чайку попьёшь! — обрадовалась я.
— Не, спасибо. Папа узнает — опять скандал устроит.
Я проводила его взглядом. Витя… Он до сих пор злился, что Лена после развода дружит со мной. Как будто я виновата, что он сам брак разрушил!
— Любка, иди сюда! — мать дёрнула меня за косу на кухню. На столе лежал разбитый стакан. — Это ты?
— Нет, мам, Витя мячом…
— Врёшь! — удар по щеке оглушил. — Витька никогда не врёт! Иди в угол, пока не сознаешься!
Я сжалась в комок, глотая слёзы. За стеной слышался смех брата — он с друзьями гонял в футбол.
— Тётя Люба, вы чего это? — соседский мальчик Гриша с третьего этажа тыкал пальцем в мою дверь. — Там дядя Витя на полу лежит!
Сердце ёкнуло. Подбежав к его квартире, увидела брата: бледного, с перекошенным ртом. Правая рука судорожно дёргалась.
— Скорую! — крикнула я Грише. Сама опустилась на колени: — Вить, держись!
Он захрипел, пытаясь что-то сказать. В глазах — животный страх. И вдруг я вспомнила, как в шесть лет он вылил мне на голову банку с клеем. «Чтобы не выделялась, толстуха!» — смеялся тогда.
— Чтоб ты… — прошипел он сейчас, левой рукой цепляясь за мою кофту.
Приехавшие врачи констатировали инсульт. Пока везли в больницу, Витя безуспешно пытался меня укусить.

— Сестра? — спросила врач в приёмном покое.
— Да… Нет! То есть да, но мы… — я запуталась.
— Родственники первые в очереди на уход. Особенно если пациент парализован.
Вечером, вернувшись домой, я уставилась на объявление в лифте: «Меняю 2-комнатную хрущёвку на любые варианты». Соседка Зина, видимо, решилась на переезд.
— И я смогу, — прошептала я, доставая папины фотографии. — Пап, прости, но я не могу больше жить в этом курятнике воспоминаний.
Риелтор Катя, дочь подруги, сразу предупредила:
— Тётя Люба, за вашу «двушку» в центре дадут трёшку на окраине. Или две однушки.
— Мне хоть в подвал — лишь бы подальше от этого… — махнула я рукой в сторону братниной двери.
Разбирая папины книги, нашла письмо. 1998 год:
«Дочка, прости, что не смог защитить тебя от матери. Купил квартиру напротив, чтобы ты всегда могла прийти, когда станет невмоготу. Люблю. Папа»
Слезы застилали глаза. Он всё знал. Всё понимал.
В больнице брат лежал, уставившись в потолок. Правая сторона лица обвисла, как у куклы-неваляшки.
— Сестрёнка… — вдруг булькнул он. Левый глаз наполнился слезой. — Про…сти…

Я замолчала. Сорок лет ненависти растаяли, как апрельский снег.
— Ладно, — выдохнула я. — Доигрались, дураки.
Сейчас мы с Витей живём в соседних квартирах новостройки. Он ходит с палочкой, я вожу его на физиотерапию. Иногда ругаемся из-за громкой музыки (его новый сосед — фанат рока), но чаще пьём чай на моей кухне.
— Знаешь, а мать, наверное, рада бы нас такими увидеть, — сказал он вчера, ковыряя вилкой пирог от Лены.
— Да ну её, — буркнула я. — Лучше расскажи, как вчера с Зиной Петровной в шахматы играл. Говорит, ты ей поддаёшься!
Он засмеялся — странно, хрипло, но искренне. И я вдруг поняла: эти стены, пропитанные детскими обидами, остались там — в старой хрущёвке, где теперь живёт молодая семья с близнецами. А здесь, в новом доме, пахнет свежей краской и… свободой.