– Ты что, вообразила, что совместный быт делает нас семьёй? – мужчина показал свое истинное отношение, когда был пойман с поличным

Мне тридцать четыре. Ему сорок два. Мы встретились на общем проекте — он был тем типом мужчины, чья уверенность граничит с бесцеремонностью, а шутки мгновенно растворяют осторожность. Мне тогда почудилось, будто я наконец-то столкнулась с человеком, достойным глубокого чувства. Виктор щедро сыпал словами: о независимости, честности между близкими, о том, что бумажное свидетельство — всего лишь формальность, ничего не значащая для истинной близости. 

Я была согласна с его логикой. Мне верилось, что зрелые личности способны на искреннюю привязанность без штампов в паспорте. Он представлялся мне настоящей опорой, внутренне собранным. 

Спустя несколько месяцев он попросился пожить у меня. Ссылался на затопленную соседями квартиру. Говорил, что это ненадолго. Но недели растянулись на год, а потом и больше. Жизнь текла размеренно: я работала, он периодически «вливался в интересные проекты», как сам это называл. Его доходы были непостоянны, но я не акцентировала на этом внимание. Я думала, что главное — это ощущение дома. 

Как-то раз он заявил, что идёт помочь приятелю с настройкой оборудования. Ушёл на целый вечер. Смартфон остался лежать на диване — видимо, выпал из кармана. И вдруг экран вспыхнул светом уведомления. Одно предложение, но такое ёмкое. 

«Жду. Я уже готова для тебя. Приходи скорее.» 

Я сделала снимок экрана, аккуратно положила устройство на место и ушла в спальню. Он вернулся глубокой ночью. Расслабленный, с лёгким запахом коньяка и незнакомых духов, с той самоуверенной ухмылкой, которая когда-то казалась мне обаятельной. Он потрепал меня по волосам и пробормотал: 

— Соскучилась? Мы там немного заигрались в покер. 

Когда я продемонстрировала ему фотографию переписки, он даже бровью не повёл. Не было ни смущения, ни попыток объясниться. 

— И что с того? Ты мне — не супруга. Мы же не расписывались. Я ни перед кем не отчитываюсь. Это и есть настоящая независимость, ты не понимаешь? Мы договорились быть свободными. 

Он произносил это с ледяным спокойствием, как будто излагал непреложную истину. А я слушала и видела перед собой не мужчину, а набор удобных принципов, которые он подгонял под себя. 

— Свобода, — продолжил он, — это отсутствие претензий. Я не нарушаю правил. Я просто существую в полную силу. Ты что, вообразила, что совместный быт делает нас семьёй? 

Он разошёлся не на шутку, наслаждаясь собственным красноречием. 

— Ты сама всё придумала. Я изначально честно предупредил — не создан для оков. Мне важно дышать полной грудью. Вы, женщины, вечно пытаетесь загнать в рамки. А я — личность, не скованная условностями. 

Он не делил со мной жизнь — он её арендовал на выгодных условиях. Мою квартиру, мои усилия, даже мои мечты о партнёрстве. Он не видел здесь предательства — ведь для него не существовало самих понятий верности и долга. Его мораль сводилась к простой формуле: «Мне хорошо — значит, всё правильно». 

Когда я попросила его собрать чемодан, он искренне возмутился. 

— Никому вы не нужны со своими требованиями! Я же вкладывался в наши отношения, поддерживал тебя творчески, а ты вот как отвечаешь. 

Я спросила: 

— Что именно вкладывал, Виктор? Ты ни разу не оплатил даже счета за электричество. 

Он презрительно фыркнул: 

— Это твоё жильё. Будь я плательщиком, ты бы сразу начала предъявлять права собственности. 

Таким образом, сидеть на моей шее было в его глазах нормой. Потреблять созданные мной условия — справедливым положением вещей. Но любая попытка воззвать к его ответственности тут же объявлялась посягательством на его личное пространство. Он упаковывал свои вещи, на пороге бросил: 

— Одумаешься — знаешь, где искать. Нет — твоя потеря. Я никогда не терпел цепей. 

Он так гордился своей свободой от штампов. Но почему-то вместе со штампом он отверг и простую человечность. Он играл роль возвышенного философа, а на деле оказался обычным потребителем.